Полуночный Валентайн (ЛП) - Страница 57

Я нахожу достаточно сил, чтобы повернуть голову и посмотреть на него.

Пристально глядя на меня, он продолжает:

– Тео нарисовал их до того, как ты переехала в Сисайд, Меган. Самая старая, которую я нашел в дальней стопке в углу, датирована месяцем спустя после его несчастного случая пять лет назад. Как такое вообще возможно?

Я подкрадываюсь к ближайшему столику и провожу кончиками пальцев по наполовину законченной картине, на которой я сплю. Мои волосы растекаются по подушке и небольшая улыбка играет на губах. Стиль безумный, много быстрых, коротких мазков, как будто рисуя, художник чувствовал боль.

Из-за тебя мои раны нарывают...

Как должно быть ужасно, как страшно, наконец, увидеть во плоти человека, который преследовал тебя словно призрак. Неудивительно, что Тео смотрел на меня с такой яростью в ту первую ночь в закусочной Кэла. Вероятно, он посчитал, что теряет рассудок.

– Может, он нарисовал их после нашей встречи, просто неправильно проставил дату, – бормочу я. – Ему было плохо, ты же знаешь.

Куп фыркает. Он говорит, широко раздвинув руки.

– Он нарисовал все это с сентября? Не думаю. И я нашел еще немного странного дерьма в его офисе в доме.

– Что там?

– Двести гребаных рецептов лимонного пирога! Целую папку вырезок из журналов с фотографиями долбанных денверских омлетов! И груда счетов пятилетний давности от некоторых гидропонных цветоводов из Голландии и Японии! Цветы доставлялись сюда каждую неделю, пролетая полмира! Что, черт возьми, не так с цветами в Орегоне?

Сезон душистого горошка здесь ограничен.

Я поворачиваю лицо к лучу света, проникающему сквозь трещину в крыше, и закрываю глаза.

– И у него в шкафу это причудливое французское вино, а он даже не пьет вино! Он его ненавидит!

Я формирую мысленную картину элегантной этикетки «Шато Кортон Гранси», которую мы с Кассом открывали на нашу годовщину. Вино, которым мы впервые насладились в наш медовый месяц, которым угостил нас старик, которого мы подобрали на обочине проселочной дороги, оказавшийся главой одной из старейших и лучших виноделен Франции...

– Бургундское – это хорошее вложение средств, – шепчу я. – Особенно гран крю.

Выдержав небольшую паузу, Куп говорит:

– Я не упоминал, что оно бургундское...

Я смотрю на него.

Его глаза напряжены, он добавляет более спокойно:

– ...или гран крю.

– Он рассказывал мне о своей коллекции, – ложь выходит сама по себе, потому что я умом понимаю, что правда не поддается объяснению.

Мы долго смотрим друг на друга, затем Куп опускает глаза на свои ноги.

– Ты права. Он был очень болен. Это все просто... доказательство болезни. И он просто так спрашивал меня, как можно знать кого-то, кого никогда не встречал. Его одержимость «Баттеркупом» и то, что он перестал говорить после его несчастного случая... это тоже часть болезни.

Он бросает взгляд на мое обручальное кольцо, а затем снова встречается со мной взглядом.

– Верно?

В один момент, один короткий момент, я хочу рассказать ему что на самом деле происходит. Но потом решаю, что это настолько невероятно, что попытка понять это практически сломило Тео и меня, поэтому было бы неправильно обременять Купа такими знаниями.

Некоторые тайны должны оставаться жить в тихих местах нашего сердца, в безопасности и святости.

– Ты хороший друг, Куп. И хороший человек. Мне нужно идти, мне нужно быть там, когда он проснется.

Я крепко обнимаю его, затем спускаюсь вниз по лестнице и бегу к своей машине в приподнятом настроении, с пылающим сердцем и адреналином в крови. Я так быстро срываюсь с подъездной дорожки, что брызги гравия выплевываются из-под шин.

Я должна добраться до больницы как можно скорее.

Мне нужно быть там, когда мой полуночный Валентайн вернется ко мне.

ГЛАВА 30

Только Тео не возвращается.

Ни в тот день, ни на следующей неделе, ни через неделю. Врачи вывели его из искусственной комы, но он не проснулся. Ему убрали вентиляцию легких, он начал дышать самостоятельно, но не проснулся. Ко Дню Благодарения у него появились пролежни от лежания в одном положении. Моя ненависть к себе усиливается с каждым днем. Сейчас я даже не могу смотреть на свое отражение в зеркале.

Это моя вина.

Я так сильно его напугала, что единственным выходом для него стал побег. Мне стоило позволить ему дойти до всего постепенно или согласиться с его планом лечения, если притворство в признании себя шизофреником облегчало ему жизнь. Не стоило пихать правду-матку ему в глотку, но поступила именно так.

Я наказываю себя различными способами, но мой любимый – отказ в еде.

От чего моя постоянная тошнота кажется странной.

– Тебе снова плохо, дорогая?

Старшая медсестра на этаже Тео – заботливая латиноамериканка Ана с большими карими глазами и склонностью к обнимашкам. Она смотрит на меня с беспокойством возле уборной в коридоре, где меня только что прополоскало.

Я прислоняюсь к дверной раме, вытирая капли пота со лба тыльной стороной ладони.

– Было слышно?

Она делает извиняющееся лицо.

– Думаю, весь этаж слышал. Создавалось ощущение, что в кого-то вселился дьявол.

– Должно быть, сэндвич с яйцом на завтрак был не первой свежести, – я пытаюсь слабо посмеяться, избегая ее глаз. – Долбанная еда в кафетерии.

Она фыркает, упираясь руками в бедра.

– Думается мне, что тебе следует получше питаться, крошка.

– Я ем, – грубо бормочу я.

– Ай-яй-яй! – она сжимает мою руку, заставляю меня взглянуть на нее. Затем трясет пальцем у меня перед носом. – Не смей мне врать! У меня шестеро детей – у меня черный пояс по обнаружению лжи!

Я слишком устала, чтобы спорить, поэтому просто вздыхаю.

– Хорошо, хорошо. Я, наверное, подхватила вирус, ошиваясь здесь. Больница вроде как клоака микробов?

– Боже, – ее глаза округляются. – Высокая температура?

– Нет.

– Тело ломит?

– Не больше, чем обычно.

– Странная сыпь? Увеличенные лимфатические железы? Слабость или озноб?

Я морщу нос от отвращения.

– Что за допрос, здесь эпидемия чумы или что?

Ее глаза превращаются из круглых в узкие. Она кусает губы и осматривает меня сверху донизу.

– Ну, могу сказать, что с тобой еще, но анемия точно есть, – кудахтая, словно наседка, она слегка шлепает меня по щеке. – Посмотри на себя, бледная как привидение.

– Спасибо за поддержку, – сухо отчеканиваю.

Она хватает меня за руку и ведет по коридору к лифтам.

– Я отправлю тебя к Томми в лабораторию для сбора крови.

– Нет! Я в порядке, Ана, правда…

Глядя на меня, она говорит что-то на испанском, что затыкает меня.

– Договорились. Но если Томми не попадет в вену с первого раза, я врежу ему по яйцам.

Она снова кудахчет, нажимая кнопку вызова лифта.

– Такой вспыльчивый характер. Я наслышана о твоем представлении возле реанимации Сисайда.

– Невероятно, – шепчу, глядя в потолок.

Томми оказывается хипстером с татуировками на рукавах девушек в стиле пин-ап, серебряными кольцами на больших пальцах и лысой головой, увенчанной серой фетровой шапочкой, закрепленной под забавным углом. Заметив, как я на него пялюсь, он улыбается.

– От этого моя голова не так похожа на яйцо. Садись.

Так и делаю, затем укладываю руку в мягкий синий подлокотник на маленьком столике и извиваюсь в кресле, когда Томми вытаскивает смертельного вида иглу из пластиковой обертки и вонзает противоположный конец в пустой флакон.

– Сожми кулак, – затем обвивает жгутом желтого цвета мой бицепс и стучит по маленькой синей выпуклости на внутренней стороне моей руки. – Красивые вены, – впечатлено заявляет он.

– Спасибо, у меня еще и задница классная.

Он смеется, демонстрируя ямочки.

– У всех нас свои слабости, полагаю.

Чтобы отвлечься от заостренного вида стальной иглы, которая вот-вот вонзится в мое тело, я спрашиваю: