Польская фэнтези (сборник) - Страница 8

Индеец и теперь не показал и виду.

— Ты не пассамокод, и зовут тебя не Измаил, — певуче повторила Файт Кларк. — Ты из рода Лосей, из племени вампаноагов, а зовут тебя Покумутук, сын Вагунсы, который был сыном Нинигрета. Та, которую ты считаешь матерью, скрыла твое истинное имя и происхождение, утаила их, чтобы никто не узнал, что ты дитя самой Меномини, сестры Метакомета, великого сахема вампаноагов. Да-да, того самого, которого дженгизы[17] называли Королем Филиппом, предводителем большого восстания в тысяча шестьсот семьдесят пятом. Того, чье имя до сих пор вызывает у дженгизов ужас и ассоциируется с кровью и пожарищами.

Он даже не уловил того момента, когда начал покачиваться сам и тихо вторить ей.

— Трепещите, дженгизы! Идут вампаноаги, идут наррагансеки, идут нашуи, идут воины нимпуков и пекуотов. Месть! Мы прольем вашу кровь, дженгизы, утопим вас в море, из-за которого вы пришли, чтобы красть наши землю, убивать и заражать болезнями. Месть! Хороший белый — мертвый белый! Ты помнишь, Покумтук, сын Вагунсы? Тебе было всего шесть лет, но ты должен помнить! Как лилась кровь дженгизов под ножами и томагавками воинов, как они убегали в панике, как пылали их селения! Ты должен помнить, как огонь взвивался над крышами домов Сванзи, Таутона, Миддлфрантика, как горели Брукфилд, Хедли, Тортфилд, Дирфилд, Мидлфилд и Врентам...

— Пылали, — продолжала женщина, говорившая теперь на языке, который Измаил уже начинал, хоть и с трудом, понимать, — не только их дома. Огонь пожирал их мерзкие английские названия. Перекрашенные дженгизами местности очищались огнем, возрождались, вновь становились тем, чем были: Опеханкануг, Нонатум, Натик, Кискимин, Покопопук, Вапанге, Массапекуа, Муттамуссимсак, Тавакони, Лаповинза...

Однако быстро развеялись надежды, победа обернулась поражением, а поражение — бойней. Великого сахема Метакомета, именуемого «Королем Филиппом», предательски убил подкупленный дженгизами регент. Твоего отца, Вагунсу, раненного, дженгизы закололи шпагами на Великих Болотах Окифеноки. Твоей настоящей матери, Меномини, дочери Киниквы, раздробили голову прикладом мушкета. Возьми вампум. Возьми покомокон. Возьми и это.

Измаил Сассамон-Покомтук увидел на пне томагавк. И нож, прекрасный, длинный, острый стальной нож, какими когда-то торговали голландцы под Олбани.

— Хороший дженгиз, — сказала женщина, — мертвый дженгиз.

Измаил Сассамон, продолжая плясать, расстегнул и сбросил кафтан. «Шенектади, — лихорадочно думал он, — никакая не Олбани. Не Уорчестер, а Квисингамон, не Бельмонт, Линн и Арлингтон, а Пекуосет, Саугус и Менотоми. И Шавмут, а не Бостон. К черту Бостон!»

Он разорвал и скинул с себя рубаху. К черту рубаху! К черту ботинки! К черту брюки и шапку!

Измаил Сассамон возрождался и очищался, освобождаясь от имен и названий.

Адам Стаутон заслонил глаза ладонью, его на мгновение ослепило солнце. И этого мгновения хватило, чтобы Аннабел Прентисс, черноволосая красавица, за которой он следил, растаяла. Просто так вот — растаяла.

Он немного постоял, осматриваясь. Неразговорчивые плотники-чужеземцы исчезли со стройки. Теперь у каркаса будущего амбара поставили длинный стол, вокруг которого возились три женщины. Двух, очень молодых, черненькую и светленькую, он уже видел. Это были девушки, которые так внимательно разглядывали Джесона Ривета, когда тот раньше приходил сюда со Стаутоном. На террасе ближнего дома в окружении пучков трав сидела одна из женщин, которых Стаутон уже видел — та, в теле, что курила трубку.

Он повернулся. Какое-то мгновение думал, не воротиться ли в горницу? Не для того, чтобы продолжать обед или слушать пастора, а чтобы вздремнуть, привалившись спиной к побеленной стене. Но не вернулся. Из головы не шел вид осиной талии Аннабел Прентисс. И ее призывные ягодицы, форму которых не могла скрыть юбка. Он переступил с ноги на ногу и поправил портки в промежности.

В воротах овина мелькнуло что-то белое. Адам Стаутон не заметил, что именно. Но предполагал. Что-то такое, ка-кое-то неодолимое желание, какой-то приказ или нужда заставляли его войти. Подозрения оказались верными. И выяснилось это сразу же, как только глаза привыкли к полумраку.

— Я знала, — сказала Аннабел Прентисс. — Я знала, что ты придешь за мной.

Плотник сглотнул, чувствуя, как краснеет. Женщина рассмеялась — легко, свободно, серебристо. Она стояла, опершись о столб, поддерживающий крышу овина, и соблазнительно наклонившись.

— Но, — она переменила позу на еще более призывную, — стыдиться нечего, милый мой. Дело житейское. Мы, как правило, стремимся к тому, чего желаем, идем за тем, к чему испытываем неодолимое влечение. А ведь ты испытываешь ко мне неодолимое влечение? Признайся.

Плотник не признался. Аннабел Прентисс снова рассмеялась.

— Испытываешь, испытываешь, — заверила она. — Я видела, как ты на меня смотрел. Раздевал меня взглядом. Словно перед судом, где судят за колдовство. А? Мистер страж закона из Уотертауна? Ведь это ж обычная процедура, именно так поступали в Салеме и Андовере, в Медфорте и Линне, так делали в Чарлстоне, то же проделывали перед судами всех других городов и графств Массачусетской Колонии на Заливе. Я не ошибаюсь, ведь верно? Судьи раздевают девушку догола, скрупулезно отыскивая на ней знак, пятно, знамение Диавола. О, не сомневаюсь, тогда неугасимый священный пыл и страсть поглощают господ судей! Они тщательно осматривают, разглядывают, не пропуская ни уголка, ни складочки, ни морщинки, помогая себе, ежели требуется, пальцем, предварительно послюнив его. И сколь же велика оказывается радость, когда находят! А ведь обязательно что-нибудь да найдется! Ведь верно, господин страж порядка? Ты ведь и сам видел что-то подобное, сам присутствовал при осмотрах.

Прежде чем плотник успел что-нибудь сделать, Аннабел Прентисс быстро расстегнула и сбросила верхнюю одежду. Под ней была тонкая блузка, совершенно не скрывающая форм. Очень привлекательных форм. Стаутон с трудом сглотнул. «Уйти отсюда, — подумал он. — Как можно скорее уйти, иначе это плохо кончится. Эта баба — психованная».

— Да, присутствовал, — повторила Аннабел Прентисс. — Ты был свидетелем, когда перед судом графства Миддлсекс раздевали Дженет Харгрейвс. И я прекрасно знаю, что ты тогда думал. Знаю также, что рисовал себе позже, ночью, когда, закрыв глаза, исполнял супружеский долг перед женой, которая за восемь лет брака не позволила тебе поднять ее платья выше, чем это абсолютно необходимо, и не иначе, как в полной темноте. Поэтому ты поехал с пастором и констеблем, поэтому принял участие в погоне. Правда? Потому что тебе милее и приятнее, чем костлявая жена в покаянной рубашке до пят, грех Онана во тьме бивуака, со стиснутыми веками, под которыми ты неустанно видишь нагую колдунью.

«Выйти, — думал плотник, красный как свекла. — Немедленно уйти отсюда!»

Но он был не в состоянии сделать ни шага. Стоял и таращился. Аннабел Прентисс усмехнулась. И медленно принялась расстегивать блузку.