Полотно - Страница 4

– Ну ладно. Ты тут отдохни, подумай… Послезавтра я снова приеду. Если мы с тобой ничего не решим, придется жребий тянуть. Кого вытащу, за того и…

Тут уж меня совсем развезло. Снова голова словно паклей забита. Закрою глаза и сразу же за работу принимаюсь – паклю эту пряду. А нитка такая лохматая, неровная получается, и рассказать невозможно. Как ни крути, выходит, что все эти Ренины парни сговорились Винцялиса моего угробить. Один подбил его корову в мешковину вырядить, из-за другого муж снова к рюмке пристрастился, а третьему осталась самая малость – вроде бы случайно наехать на пьяного… Боже мой, боже мой!..

Попросила я сестричку, чтобы доктора позвали, пусть тот даст мне каких-нибудь таблеток от этих тяжких мыслей.

– Видеть вижу, да и слышу неплохо, – говорю, – мне бы только хлеб от камня отличить – и ладно. Больше ничего не надо.

– Нет, – отвечает доктор, видно, новенький, – с лекарствами покончено. Попробую тебя сном лечить.

И каких докторов только нет! Один, глядишь, хоть и шибко ученый да опытный, а нет у человека таланта. Одну болезнь, словно курицу с огорода, из тебя выгоняет, зато девять других напускает. А попадаются и другие. Ты уже, можно сказать, одной ногой там, а поговорит с тобой такой доктор по-душевному, прослушает, простукает – и чудится, будто хвори твои испугались, когти поджали, хвостами завиляли… Кажется, топни доктор посильнее, и исчезнут они все до единой.

Тот, что меня тогда выслушал, из таких вот чародеев был. Дал он мне выплакаться, а потом и говорит:

– Ляг и закрой глаза. Я тебе с три короба наплету чего-нибудь, чтобы ты скорее уснула… А когда забудешься, сниму с твоей души этот проклятый камень. Вот так – по голове поглажу, и исчезнет оттуда вся пакля. Напрялась да наткалась, хватит на твой век. Дочка, – говорит он врастяжку, – дочка у тебя уж больно хороша, сам видел… Свиньи дома покормлены, огород прополот, корова подоена… Слышишь, кот с молока пенки снимает? Чав-чав-чав… Спи, Визгирдене, спи.

Почудилось мне во сне, что Винцас рядом лежит. Совсем как взаправду! Вытащил откуда-то перо петушиное – и чирк меня возле уха… Знает, что я жуков-пауков ужасно боюсь.

– Нет, – говорю, – меня не проведешь, я давно не сплю. Женихи Ренины все из головы не выходят. Выйдет за столичного – Римтас Эйбутис страдать будет. Сопьется парень или того хуже… А за Римтаса отдадим – тот, из Вильнюса, злобу затаит, чего доброго, за радио с тобой расквитается.

– При чем тут он? Я Гудаса опасаюсь, – говорит Винцас. – Они с председателем дружки закадычные и с тем толстозадым знакомство водит. Боже упаси у такого кость отнять.

– Так что же, милый, делать-то будем? Ты всегда говорил, что должен быть выход, подскажи, как его найти.

– Выход есть, но не знаю, послушаешься ли ты меня.

И лишь тогда я вспомнила – ведь Винцас уже умер – и так крепко прижалась к нему, что и без слов стало ясно: ну конечно же, послушаюсь…

– Ну ладно, воробышек, – говорит, – ты вот что сделай: как только Рена уснет, потихоньку загони к ней в комнату свинью и нашу собаку. А как уходить будешь, скажи: «Спокойной ночи, девушки!..» Увидишь – все будет как нужно. Но ты об этом ни гугу. Даже доктору не говори.

Провел он рукой по моему лбу, уходить собрался, я его еще за руку удержать попыталась и… проснулась. Так мне хорошо, покойно сделалось, что и с доктором говорить расхотелось.

Теперь-то мне было ясно, как поступить. Приехала я домой – вижу, скотинка, деревья меня заждались. Как стемнело, Рена в постель улеглась, спустила я с привязи собаку, свинку из хлева выманила. Не успела дверь открыть, обе они шмыг – и на чистую половину, словно давным-давно там жили.

Наутро села я картошку чистить, а сама все думаю, чем это дело кончится. Вдруг гляжу – с шумом, гамом вваливается в избу троица – девушки, одна другой стройней. Гляжу я на них во все глаза, а отличить друг от дружки не могу.

– Мама! – воскликнула одна. – Да ты что? Не узнаешь?

– Как не узнать, – отвечаю. – Вот только имена ваши путаю.

– Ну да, Рены мы все, – смеется другая. – Регина, Рената и Ирена – все трое Рены.

Сели мы за стол, я и говорю:

– Я в ваши годы о свадьбе и заикаться не посмела бы раньше года после смерти отца. Да только вижу: не сидится вам в родном гнезде. Что ж, летите, куда сердце рвется. Однако чур – свадьбу пусть женихи у себя устраивают, пусть избавят меня от всей этой суеты. Скажите, мол, доктора не велят.

Заохали тут дочки мои, запричитали:

– И как ты тут, мама, одна по хозяйству управишься, кто тебе подсобит?

– А зятья на что? – отвечаю. – Один весной приедет, другой – осенью. Да и сколько тут работы-то?.. В случае чего поросенок вспашет, наседки проборонят, а Буренке я как-нибудь сама сена хотя бы с крыши натаскаю.

Побросали мои Рены ложки в сторону и давай в голос плакать, обещаниями меня кормить… Уж и думать обо мне день и ночь будут, и доглядывать, а как приедут, непременно пирогов городских навезут…

Ирена вышла за Римтаса Эйбутиса и укатила к нему на родину, Рената своего Чесловаса в другой город увезла, подальше от бывших симпатий, а Регина умчалась в Вильнюс, к Адольфасу. И осталась я одна со своей скотинкой. Соседи даже посмеиваться стали, слыша, как я то с коровой заговорю, то с котом беседу заведу. Кое-кто, верно, думал: совсем из ума выжила… Может, оно и так. А по мне, кот или Буренка что доктор тот: поговоришь, душу отведешь, и полегчает.

Поначалу, летом, глядишь, то один, то другой зятек нагрянет, гостинцев привезет, молочка свежего попьет, черешней полакомится. К тому же лодка после Винцаса еще не рассохлась. Но председатель новый пришел и давай деревья вырубать, канавы копать, сады корчевать, дома сносить… Даже озеро, и то решили осушить. Думали, раскинутся тут луга бескрайние, а на деле в трясину все превратили – вонь от нее одна, от комарья спасу не стало, да ворон поразвелось: надолго им хватило полууморенной рыбы.

Пораспугал зятьев моих председатель и мне проходу не дает, все вытряхнуть с насиженного места хочет, словно жабу из палисадника.

– Ну как, Визгирдене, к детям перебираться не думаешь?

– Нет, – отвечаю, – мне ласточек от кота охранять нужно. Один прок от того болота, что гнезд нынче у меня под крышей не счесть.

– Хочешь не хочешь, а сносить тебя будем. Раз зятья от тебя отказались, ищи мужика, ты половину внеси, он – половину, да и стройтесь в новом поселке.

– А поселение у меня одно, – отвечаю, – на пригорке… Слава богу, и деревья там есть… Ты уж потерпи годик-другой, там и переберусь.

Пообещать пообещала, да слова не сдержала: уж три года пролетело, а я как жила, так и живу, и даже трудодни потихоньку зарабатываю. Только беды, словно тля, меня облепили: ветер да вороны крышу разворошили, и околела моя Буренка. Заведующий фермой по доброте сердечной солью коровьей ее угостил, та пить, видно, захотела, к озеру бросилась, да так и увязла, бедняжка. Там роднички такие, а под ними трясина – холодная как лед. Вытащить мы ее вытащили, но что с того? На ногах не держалась, пришлось скрепя сердце в столовую отдать.

Так и не заметила я, как докатилась: козу, наседку да кота в друзья-приятели взяла. Дочки мои с мужьями будто сговорились – письма писать перестали и сами ко мне ни ногой.

А как ждать перестала, совсем от них откреститься решила, по весне щукой к дому новенькая «Волга» подплыла, а в ней Казбарас. Жирку Адольфас за это время нагулял, животик над поясом свисает, золотыми зубами обзавелся, а все равно узнала. Регину же ни в какую! Очки что твои тарелки, волосы не то зеленые, не то голубые, а одета – и придумают же люди такое – вроде бы юбка, а на самом деле штаны. По голосу все же догадалась, что это дочка моя. Не успела она «мама» вымолвить, как слезы у меня из глаз хлынули, словно без родных я тут совсем пропадала. Не скажешь, что утром веселая была, ровно белка! И колючки у козочки из бороды вычесала, и несушкам костей паленых дала, чтобы скорлупа яичная покрепче была, и избу подмела. Вот только умыться не успела…