Полный цикл жизни (СИ) - Страница 5

Впервые обсуждая отношение эго к коллективной жизни, Фрейд (1921) обращался к ярким идеям представителей социальной науки своего времени (например Лебона, Макдугалла), которые разрабатывали тему «искусственных» групп (толпы, масс и других форм), или того, что Фрейд называл «первичными» или «примитивными» коллективами. Он сосредоточивался на «включении взрослого индивидуума в некое множество людей, которое приобрело характеристику психологической группы» (курсив мой). Пророческими оказались его размышления относительно того, как такие группы «позволяют человеку преодолеть давление со стороны его бессознательных импульсов». В то время Фрейд еще не задал фундаментального вопроса о том, каким образом индивидуум получает то, чем он «овладел за пределами примитивного коллектива», а именно «свою целостность, свое самосознание, свои традиции и обычаи, свои специфические функции и положение». Главной целью Фрейда при анализе «искусственных» коллективов (например, церкви или армии) было показать, что такие образования держатся вместе «любовными инстинктами», которые перенаправляются от биологических целей, чтобы помочь сформировать социальные связи, но при этом «не теряют своей энергии». Это последнее утверждение должно нас интересовать в контексте психосоциального развития: каковы законы переноса любви – не теряющей при этом своей интенсивности – из сферы сексуального в сферу социальных целей?

Анна Фрейд, говоря о защитных механизмах эго, вновь изгоняет во «внешний мир» социальные силы, которые в другом контексте она же признает: «Эго торжествует, когда его защитные механизмы не дают развиться тревожности и таким образом трансформируют инстинкты, что даже в самых трудных обстоятельствах остается некоторая доля удовлетворения, и таким образом устанавливаются самые гармоничные взаимоотношения между ид, супер-эго и силами внешнего мира, насколько это вообще возможно». (А. Freud, 1936). В более поздней работе она поддерживает эту тему, формулируя определение для линий развития, в которых «в каждом случае <…> происходит постепенное перерастание ребенком зависимого, иррационального, ориентируемого на бессознательное и объектно-детерминированного подхода и постепенное приобретение его эго способности управлять внутренним и внешним миром» (А. Freud, 1965). Однако задав вопрос о том, что же «заставляет индивидуума в своем развитии выбирать тот или иной путь», А. Фрейд высказывает предположение, что «необходимо учитывать случайность влияния окружающей среды. Работая со старшими детьми и проводя реконструкции через работу со взрослыми, мы обнаружили, что эти силы влияния воплощены в родительских личностях, их действиях и идеалах, в семейной атмосфере, влиянии культурной среды в целом». Но вопрос о том, какое же внешнее влияние является в большей или меньшей степени «случайным», остается без ответа.

Хартманн, в свою очередь, постарался доказать, что эго, которое никак нельзя свести только лишь к эволюционной форме защиты человека от его же бессознательного, имеет корни, не зависимые от этого бессознательного. Хартманн считал такие функции человеческого разума, как моторика, восприятие, память, «эго-аппаратом первичной автономии». Он считал, что эти качества, развиваясь, адаптируются к тому, что он назвал «среднеожидаемой средой». Рапопорт так писал об этом: «При помощи этих понятий [Хартманн] заложил основу психоаналитической концепции и теории адаптации и очертил контуры общей теории взаимодействия с реальностью психоаналитической эго-психологии» (Erikson, 1959). Однако, добавляет Рапопорт, Хартманн «не предлагает самостоятельную и разработанную психосоциальную теорию». Действительно, «среднеожидаемая среда» устанавливает, кажется, лишь минимум условий, которые, можно сказать, обеспечивают лишь выживание, при этом очевидно игнорирует огромное количество вариаций и сложностей общественной жизни, которые являются источником индивидуальной и коллективной жизненной энергии, а также драматического конфликта. Фактически последующие работы Хартманна содержат такие формулировки, как «действовать в соответствии с реальностью», «действовать, глядя в глаза реальности» (1947), «действовать во внешнем мире» (1956) и тому подобные краткие указания на то, где в данный момент можно наметить линию развития исследовательских направлений.

Механистическая и физикалистская терминология психоаналитической теории, как и постоянные отсылки к «внешнему миру», вызывала мое недоумение еще во времена моего обучения, особенно в удивительной атмосфере клинических семинаров – и в частности, семинара по детскому поведению («Kinderseminar») Анны Фрейд, – которые были весьма оживленными, так как снова приблизили нас к обсуждению социальных и внутренних проблем, тем самым напитываясь духом, который идеально характеризует саму природу занятий по обучению психоанализу. Фрейд написал как-то Ромену Роллану: «Любовь к людям присуща и мне самому, не из сентиментальных соображений или требований идеала, а по прозаичным психоэкономическим основаниям, потому что при реалиях окружающего мира и направленности наших влечений я вынужден был признать ее столь же необходимой для сохранения рода человеческого, как, например, и технику…» (1926). Мы, студенты, на тех клинических обсуждениях испытывали современную, светскую форму религиозной любви (caritas), осознавая, что все человеческие существа равны в проживании одних и тех же конфликтов и что психоаналитическая «техника» требует от психоаналитика проникновения в сущность тех конфликтов, которые он сам неминуемо (и в высшей степени поучительно для самого себя) будет переносить из собственной жизни в терапевтическую ситуацию.

В любом случае именно эти концепции и эти слова я бы использовал сегодня для описания ядра того нового духа, который я ощутил тогда, во времена студенческой юности. Такая широкая и интенсивная репрезентация и обсуждение клинических случаев казались нам полной противоположностью терминологическим рамкам, задающим структуру теоретического дискурса. Однако мы имели возможность убедиться в том, что клинический и теоретический языки хоть и разводят два разных взгляда на человеческую мотивацию, но при этом дополняют друг друга.

Более того, работа со взрослыми пациентами позволила выделить наиважнейшие этапы, которые человек проходит в своем детстве, и, таким образом, выдвинуть базовые предположения относительно этапов развития личности и выстроить первые модели для последовательного изучения всего жизненного цикла, для непосредственного психоаналитического наблюдения за детьми и их лечения. Результаты анализа такой работы стали источником темы возрастного этоса в психоанализе, поскольку убедительные симптоматические подтверждения патографических предположений были получены именно в работе с детьми, которые превосходили все взрослые ожидания в непосредственности самовыражения в игровых и коммуникативных формах. Так, исследования показали, что параллельно с глубоким переживанием конфликта ребенок ощущает активное стремление к получению опыта и синтезу. Именно на тех семинарах, где мы работали с пациентами-детьми, общаясь с другими психоаналитиками, глубоко вовлеченными в практику так называемого «прогрессивного образования», упрощающий язык научной теории ушел на задний план, выдвинув на авансцену бесчисленные детали, иллюстрирующие взаимодействие пациента со значимыми для него личностями. И вот вместо внутреннего «хозяйства» влечений и защитных механизмов одной-единственной личности как объекта изучения явила себя экология взаимной активации в рамках социальной группы, например в рамках семьи. Особенно убедительными были аргументы, представленные двумя выдающимися исследователями проблем детства, Зигфридом Бернфельдом и Августом Айхорном. Первого я знал прежде всего как потрясающего лектора, второго – как замечательного специалиста по работе с юными правонарушителями, умевшего и сочувствовать им, и обсуждать с ними реальные проблемы.

Сегодня я охарактеризовал бы базовое различие между теоретическим и клиническим подходами в нашей подготовке как различие между поглощенностью вопросами распространения и использования энергии, присущими прошлому веку, и современным акцентом на взаимодополняемости и относительности. Еще не вполне представляя, во что выльется моя работа, я назвал первую главу моей первой книги «Relevance and Relativity in the Case History» («Значимое и относительное в клинической практике») (1951, 1963). Что бы ни говорилось в той работе и какие бы аналогии ни приводились в ней, уже тогда я стал считать базовый клинический подход в психоанализе тем опытом, который вынужден признавать множественную относительность – что я надеюсь доказать в настоящем эссе.