Полный цикл жизни (СИ) - Страница 12

Эта стадия является ареной для утверждения еще одного важного принципа ритуализации. Я называют его принципом законности, поскольку он сочетает в себе «закон» и «слово» – готовность к принятию духа, который воплощает законность, является важным аспектом развития. В этом заключен онтогенетический источник озабоченности человека вопросами свободной воли и самоопределения, а также поиска определения для вины и греха. Соответственно институты, берущие свое начало в этой фазе жизни, – это те, которые определяют свободу действий отдельного человека. Соответствующие ритуалы можно найти в судебной системе, которая выносит на публичное обозрение в судебном процессе драму, внутренне переживаемую каждым человеком: мы должны верить, что закон, как и наша совесть (увы!), все время на страже, и так же, как наша совесть, он должен определить, виновны мы или нет. Таким образом, элемент законности, берущий начало в онтогенетическом развитии, является еще одним обязательным элементом психосоциальной адаптации человека. За этим также скрывается опасность обрядоверия. Жесткий легализм – то слишком снисходительный, то слишком строгий – есть бюрократический аналог индивидуальной компульсивности.

И наконец, возраст игры – стадия, на которой мы завершим описание ритуализации дошкольной жизни. С точки зрения психосексуальности возраст игры должен разрешить Эдипову триаду базовой семьи, в то время как интенсивные привязанности за ее пределами отложены до времени, когда ребенок перейдет в школьный возраст, каким бы ни был институт школьного обучения в данном обществе. Между тем возраст игры существенно расширяет границы инициативности ребенка в формировании способности культивировать собственную сферу ритуализации, а именно мир миниатюрных игрушек и общее игровое время и пространство. Именно в этой сфере воображаемых взаимодействий разрешается конфликт фантазий о своем превосходстве и связанное с ними чувство вины.

Базовым элементом ритуализации игрового возраста является инфантильная форма драматизации. Однако эпигенетическая схема убеждает нас, что игровой элемент не замещает элемент сверхъестественности или элемент подсудности, но присоединяется к ним, даже при том, что он предшествует элементам, которые еще предстоит проследить онтогенетически, а именно формальному и идеологическому. Ни один взрослый ритуал, обряд или церемония не может обойтись без этого. Институтами, соответствующими детской игровой сфере, являются сцена и экран, специализирующиеся на трагической или юмористической интерпретации драматизации, а также такие жестко ограниченные площадки, как форумы, храмы, суды, где на виду у всех происходят драматические события. Что же касается элемента ритуальности, берущего начало в возрасте игры, то мне представляется, что мы имеем дело скорее с моралистским и запрещающим подавлением игровой инициативы при отсутствии творчески ритуализированных способов канализации чувства вины. Этому есть название – морализаторство.

Дойдя до связи между игрой и драмой, будет уместным упомянуть о психосоциальном значении младенческой судьбы царя Эдипа, который, безусловно, был еще и героем игры. Рассматривая некоторые аспекты организменного порядка, мы до сих пор ничего не сказали о том, что постепенно увеличивается количество противоборствующих героев, с которыми ребенок может вступать в важные взаимодействия (через зоны, модусы и модальности). В первую очередь, безусловно, мы говорим о материнской личности, которая на стадии симбиоза обеспечивала привязанность либидо к главному другому[6] и которая, как мы видели, выступала гарантом любви ребенка к самому себе (Нарцисс – особый случай такой любви) и таким образом способствовала формированию базового доверия, которое мы будем обсуждать как наиболее фундаментальную, синтонную установку.

Когда эта изначальная диада трансформируется в триаду, включающую в себя отца (отцов), тогда возникают «конфликтные» условия для развития эдипова комплекса – сильного инстинктивного стремления вечно обладать родителем противоположного пола и ревнивой ненависти к (также любимому) родителю своего пола. Психосексуальные аспекты такой ранней привязанности составляют самое ядро проблематики психоанализа. Следует отметить, однако, что зенит этих страстных стремлений предусмотрительно назначен природой на тот период, когда соматические возможности их реализации практически отсутствуют, но воображение расцветает пышным цветом. Таким образом, инстинктивные желания, а также связанное с ними чувство вины проявляются в тот период развития, который соединяет в себе интенсивнейший инфантильный конфликт с высшей степенью развития игровой инициативы, в то время как любые порожденные фантазией желания – и чувство вины – ждут своего часа до следующего периода – «латентности» и школьного обучения. С началом генитального созревания в подростковом возрасте и постепенной ориентации на потенциальных сексуальных партнеров остаточные младенческие фантазии об Эдиповом завоевании и конкуренции связываются уже со сверстниками, с которыми у ребенка общие идеализированные герои и лидеры (управляющие конкретными пространствами и аренами, «театрами» и мирами). Все это наделено инстинктивной энергией, на которую должно рассчитывать общество для поколенческого обновления. Попутно мы должны отметить еще один обязательный атрибут всего процесса развития.

По мере того как количество других игроков увеличивается, взрослеющая личность начинает примерять на себя новые роли в рамках более широких коллективных образований, определенные базовые конфигурации, а такие, как первоначальная диада или триада, требуют новой репрезетации уже в других ситуациях. Мы не имеем права без каких-либо конкретных доказательств рассматривать такие репрезентации как абсолютный признак фиксации на самом раннем симбиозе или регрессии в него. Вместе с тем они могут быть эпигенетическим повторением на более высоком уровне развития или формой адаптации к основным принципам и психосоциальным потребностям этого уровня. Харизматичный или божественный образ в контексте идеологического поиска подросткового периода или генеративной общности взрослого периода есть не что иное, как напоминание о первом «Другом». Блос писал (1967), что это «регрессия на службе у развития».

Я завершу эту главу о возрастных особенностях эпигенетического развития несколькими замечаниями, касающимися игры. Оригинальная теория игр, в соответствии с ее концепциями избыточной энергии, являлась катарсической теорией, согласно которой детская игра – это функция прорабатывания подавленных эмоций и поиска воображаемого выхода для пережитых фрустраций. Еще одно правдоподобное объяснение заключалось в том, что ребенок, приобретая все большую власть над игрушками и выстраивая игровые ситуации, создает иллюзию овладения сложными жизненными ситуациями. Для Фрейда игра, помимо прочего, означала превращение вынужденного пассивного состояния в воображаемую деятельность. Подходя к проблеме игры с точки зрения возрастного развития, я писал когда-то об аутосфере как пространстве для игры телесными ощущениями, о микросфере, в которой действуют игрушки, и макросфере – где происходит игра с другими людьми. Большим подспорьем стало наблюдение за игрой в клинической практике, которое показало, что взаимодействие с микросферой игрушек может подтолкнуть ребенка к неосторожному выражению опасных желаний и тем, которые могут вызвать тревогу и заставить внезапно прервать игру, как прерывается тревожный сон. Если что-то пугает или расстраивает ребенка в микросфере, то он может регрессировать в аутосферу, может начать мечтать, сосать палец, мастурбировать. Однако постепенно игра проникает в макросферу, которая является социальной ареной, разделяемой с другими, где необходимо усвоить, в какие игры можно играть вместе – и как заставлять других играть с собой. И вот нам уже явлено великое человеческое изобретение – формализованные игры, сочетающие агрессивность целей с законами справедливости.