Полное собрание стихотворений - Страница 230

Избрал он русский для стихов язык,

Он, сердце чье звенело мандолиной.

Он в Петербурге грезил роз долиной,

Которою прославлен Казанлык.

Он постепенно к северу привык,

Родившийся в тени горы орлиной.

Впоследствии, свершая путь свой длинный,

Не раз душою горестно поник:

О финской целомудренной поляне

Он вспоминал, о северной Светлане,-

О девушке, его согревший май,-

Не все ль равно – о русской иль болгарке?

Дни юности всегда для сердца ярки,

А в дни любви роднее чуждый край.

Тойла. 5 сентября 1934 г.

Ему мила мерцающая даль

Эпохи Пушкина и дней Лескова…

Он чувствует Шмелева мастерского,

И сроден духу родниковый Даль.

Деревни ль созерцает, города ль,

В нем нет невыносимо городского:

Он всюду сын природы. В нем морского

Мороза хруст, что хрупок, как миндаль.

В весенне сад, что от дождя заплакан,

Выходит прогуляться старый дьякон

И вместе с ним о горестном всплакнуть,

Такой понятный автору и близкий,

Чтоб, возвратясь домой, слегка чуть-чуть,

Взять водочки и закусить редиской.

Таллинн. 4 марта 1936 г.

Его гарем был кладбище, чей зев

Всех поглощал, отдавших небу душу.

В нoчь часто под дичующую грушу

С лопатою прокрадывался Стеф.

Он вынимал покойницу, раздев,

Шепча: “Прости, я твой покой нарушу…”

И на плечи взвалив мечту, – как тушу,-

В каморку нес. И было все – как блеф…

И не одна из юных миловидных,

Еще в напевах тлея панихидных,

Ему не отказала в связи с ним,

Почти обрадованно разделяя ложе.

И смерть была тогда на жизнь похожа:

Невинность, грех – все шло путем одним.

Таллинн. 29 февраля 1936 г.

Казалось, он молился своему

Мучительно покорному роялю,

К нему припав с восторженной печалью,

В наструненную вслушиваясь тьму.

И понял зал мгновенно, почему

Владеет он недостижимой далью:

Он – Лоэнгрин, стремящийся к Граалю,

Он – чувство, неподвластное уму.

Изысканная судорога кисти

Его руки, – и был ли золотистей

Звук соткан человеческой рукой,

Когда из нот вдруг возникает слово,

Проговоренное р у к о й Орлова

С очаровательностью такой?

Таллинн. 3 октября 1936 г.

“Любовь живет любовью, а не тем,

Что называется благодеяньем”.

О, пусть любовь окончится страданьем:

Так быть должно, тут слова нет: “зачем”.

Пусть сердце будет радостно: не всем

Дано любить и жить хоть миг мечтаньем.

Ты дал любовь – душа полна звучаньем.

Ты отнял дар – дух благодарно нем.

Себя любить заставить – невозможно.

В любви все осторожно, все тревожно.

И изумительно – ее сберечь.

Противодействия она не терпит…

Любовь та, как луна: и на ущербе

Есть прелесть в ней. Дай ей свободно течь.

Таллинн. 15 января 1938 г.

Нам в подлую эпоху жить дано:

В культурную эпоху изверенья.

Какие могут быть стихотворенья,

Когда кровь льется всюду, как вино!

Протухшая мечта людей гнойна,

Наследие веков корыстью смято.

Все, что живет и дышит, виновато.

Культуры нет, раз может быть война!

Нарва-Иесу

11 января 1940

“Смысл жизни – в смерти”,– говорит война,

Преступника героем называя.

“Ты лжешь!”– я возмущенно отвечаю,

И звонко рукоплещет мне весна.

Но что ж не рукоплещет мой народ,

Бараньим стадом на войну влекомый?

Когда ж мой голос, каждому знакомый,

До разуменья каждого дойдет?

29 января 1940

В войне нет правого: виновны все в войне

И нации, и классы поголовно.

Нет оправданья ни одной стране:

Кто взялся за оружье – все виновны.

К завоеванию призывы не должны

Поддерживаться мыслящей страною.

А для взбесившихся правителей страны

Есть наказанье п л о щ а д н о е.

28 января 1940

Ты влилась в мою жизнь, точно струйка Токая

В оскорбляемый водкой хрусталь.

И вздохнул я словами: “Так вот ты какая:

Вся такая, как надо!” В уста ль

Поцелую тебя иль в глаза поцелую,

Точно воздухом южным дышу.

И затем, что тебя повстречал я такую,

Как ты есть, я стихов не пишу.

Пишут лишь ожидая, страдая, мечтая,

Ошибаясь, моля и грози.

Но писать после слов, вроде: “Вот ты какая:

Вся такая, как надо!” – нельзя…

Нарва-Йыесуд

18 апреля 1940

Есть чувства столь интимные, что их

Боишься их и в строках стихотворных:

Так, дать ростков не смея, зрелый стих

Гниет в набухших до отказа зернах…

Есть чувства столь тончайшие и столь

Проникновенно сложные, что если

Их в песнь вложить, он не способен боль,

Сколь смерть вливают в слушателя песни…

И вот – в душе очерченным стихам

Без письменных остаться начертаний.

И эта кара, – кара по грехам,-

Одно из самых жутких наказаний.

Таллинн

17 ноября 1937

Дождь летит, студеный и ливучий,

Скрыв в туман глубокую Россонь.

Слышен лязг невидимых уключин

Сквозь промозглую над нею сонь.

Стала жизнь совсем на смерть похожа:

Все тщета, все тусклость, все обман.

Я спускаюсь к лодке, зябко ежась,

Чтобы кануть вместе с ней в туман.

И плывя извивами речными,-

Затуманенными, наугад,-

Вспоминать, так и не вспомнив, имя,

Светом чьим когда-то был объят.

Был зажжен, восторгом осиянный,

И обманным образом сожжен,

Чтоб теперь, вот в этот день туманный

В лодке плыть, посмертный видя сон…

26 октября 1938

– Сто лет, как умер я, но, право, не жалею,

Что пребываю век в загробной мгле,

Что не живу с Наташею своею

На помешавшейся Земле!

Но и тогда-то, в дни моей эпохи,

Не так уж сладко было нам

Переносить вражду и срам

И получать за песни крохи.

Ведь та же чернь, которая сейчас

Так чтит “национального поэта”,

Его сживала всячески со света,

Пока он вынужденно не угас…

Но что за этот век произошло -

Настолько горестно и тяжело,

Настолько безнадежно и убого,

Что всей душой благодарю я Бога,

Убравшего меня в мой час с Земли,

Где столько мерзостного запустенья,

Что – оживи мы, трупы, на мгновенье -

Мы и его прожить бы не могли!..

Дивиться надо: как же ты живешь?

Перед твоим терпеньем преклоняться

И царственного уважать паяца,

Свет правды льющего в сплошную ложь.

Не унывай! Терпи! Уделом это

Спокон веков недюжинных людей.

Вернись домой: не дело для поэта

Годами быть без родины своей!

Тойла

7 февраля 1937