Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7 - Страница 6
– Ах, ma soeur! два слова, – обратился он к старшей сестре и, нагнувшись, тихо, с умоляющим видом что-то говорил ей.
– Опять! – с холодным изумлением перебила Надежда Васильевна. – Нету! – упрямо сказала потом.
– Quinze cents!1 – умолял он.
– Нету, нету, mon frere: к Святой неделе вы получили три тысячи, и уж нет… Это ни на что не похоже…
– Eh bien, mille roubles!2 Графу отдать: я у него на той неделе занял: совестно в глаза смотреть.
– Нету и нету: а на меня вам не совестно смотреть?
Он отошел от нее и в раздумье пожевал губами.
– Вам сказывали люди, папа, что граф сегодня заезжал к вам? – спросила Софья, услыхав имя графа.
– Да; жаль, что не застал. Я завтра буду у него.
– Он завтра рано уезжает в Царское Село.
– Он сказал?
– Да, он заходил сюда. Он говорит, что ему нужно бы видеть вас, дело какое-то…
Пахотин опять пожевал губами.
– Знаю, знаю, зачем! – вдруг догадался он, – бумаги разбирать – merci, а к Святой опять обошел меня, а Илье дали! Qu’il aille se promener!3 Ты не была в Летнем саду? – спросил он у дочери. – Виноват, я не поспел…
24
– Нет, я завтра поеду с Catherine: она обещала заехать за мной.
Он поцеловал дочь в лоб и уехал. Обед кончился; Аянов и старухи уселись за карты.
– Ну, Иван Иваныч, не сердитесь, – сказала Анна Васильевна, – если опять забуду да свою трефовую даму побью. Она мне даже сегодня во сне приснилась. И как это я ее забыла! Кладу девятку на чужого валета, а дама на руках…
– Случается! – сказал любезно Аянов.
Райский и Софья сидели сначала в гостиной, потом перешли в кабинет Софьи.
– Что вы делали сегодня утром? – спросил Райский.
– Ездила в институт, к Лидии.
– А! к кузине. Что она, мила? Скоро выйдет?
– К осени; а на лето мы ее возьмем на дачу. Да, она очень мила, похорошела, только еще смешна… и все они пресмешные…
– А что?
– Окружили меня со всех сторон; от всего приходят в восторг: от кружева, от платья, от серег; даже просили показать ботинки… – Софья улыбнулась.
– Что ж, вы показали?
– Нет. Надо летом отучить Лидию от этих наивностей…
– Зачем же отучить? Наивные девочки, которых все занимает, веселит, и слава Богу, что занимают ботинки, потом займут их деревья и цветы на вашей даче… Вы и там будете мешать им?
– О нет, цветы, деревья – кто ж им будет мешать в этом? Я только помешала им видеть мои ботинки; это не нужно, лишнее.
– Разве можно жить без лишнего, без ненужного?
– Кажется, вы сегодня опять намерены воевать со мной? – заметила она. – Только, пожалуйста, не громко, а то тетушки поймают какое-нибудь слово и захотят знать подробности: скучно повторять.
– Если всё свести на нужное и серьезное, – продолжал Райский, – куда как жизнь будет бедна, скучна! Только что человек выдумал, прибавил к ней – то и красит ее. В отступлениях от порядка, от формы, от ваших скучных правил только и есть отрады…
25
– Если б ma tante услыхала вас на этом слове… «отступления от правил»… – заметила Софья.
– Сейчас бы сказала: «пожалуйста, пожалуйста!» – досказал Райский. – А вы что скажете? – спросил он. – Обойдитесь хоть однажды без «ma tante»! Или это ваш собственный взгляд на отступления от правил, проведенный только через авторитет ma tante?
– Вы, по обыкновению, хотите из желания девочек посмотреть ботинки сделать важное дело, разбранить меня и потом заставить согласиться с вами… да?
– Да, – сказал Райский.
– Что у вас за страсть преследовать мои бедные правила?
– Потому что они не ваши.
– Чьи же?
– Тетушкины, бабушкины, дедушкины, прабабушкины, прадедушкины: вон всех этих полинявших господ и госпож в робронах, манжетах…
Он указал на портреты.
– Вот видите, как много за мои правила, – сказала она шутливо. – А за ваши?..
– Еще больше! – возразил Райский и открыл портьеру у окна. – Посмотрите, все эти идущие, едущие, снующие взад и вперед, все эти живые, не полинявшие люди – все за меня! Идите же к ним, кузина, а не от них назад! Там жизнь… – Он опустил портьеру. – А здесь – кладбище.
– По крайней мере можете ли вы, cousin, однажды навсегда сделать résumé: какие это их правила, – она указала на улицу, – в чем они состоят, и отчего то, чем жило так много людей и так долго, вдруг нужно менять на другое, которым живут…
– В вашем вопросе есть и ответ: «жило», – сказали вы, и – отжило, прибавлю я. А эти, – он указал на улицу, – живут! Как живут – рассказать этого нельзя, кузина. Это значит рассказать вам жизнь вообще, и современную в особенности. Я вот сколько времени рассказываю вам всячески: в спорах, в примерах, читаю… а всё не расскажу.
– Кто ж виноват, – я?
– Вы, кузина; чего другого, а рассказывать я умею. Но вы непоколебимы, невозмутимы, не выходите из своего укрепления… и я вам низко кланяюсь.
26
Он низко поклонился ей. Она смотрела на него с улыбкой.
– Будем оба непоколебимы: не выходить из правил, кажется, это всё… – сказала она.
– Не выходить из слепоты – не бог знает какой подвиг!.. Мир идет к счастью, к успеху, к совершенству…
– Но ведь я… совершенство, cousin? Вы мне третьего дня сказали и даже собрались доказать, если б я только захотела слушать…
– Да, вы совершенны, кузина; но ведь Венера Милосская, головки Грёза, женщины Рубенса – еще совершеннее вас. Зато… ваша жизнь, ваши правила… куда как несовершенны!
– Что же надо делать, чтоб понять эту жизнь и ваши мудреные правила? – спросила она покойным голосом, показывавшим, что она не намерена была сделать шагу, чтоб понять их, и говорила только потому, что об этом зашла речь.
– Что делать? – повторил он. – Во-первых, снять эту портьеру с окна, и с жизни тоже, и смотреть на всё открытыми глазами, тогда поймете вы, отчего те старики полиняли и лгут вам, обманывают вас бессовестно из своих позолоченных рамок…
– Cousin! – с улыбкой за резкость выражения вступилась Софья за предков.
– Да, да, – задорно продолжал Райский, – они лгут. Вот посмотрите, этот напудренный старик с стальным взглядом, – говорил он, указывая на портрет, висевший в простенке, – он был, говорят, строг даже к семейству, люди боялись его взгляда… Он так и говорит со стены: «Держи себя достойно», – чего: человека, женщины, что ли? нет, – «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек с вчерашним именем, с добытым собственной головой и руками значением – «не возводи на него глаз, помни, ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии… Боже сохрани от «mésalliance»! А сам – кого удостоивал или кого не удостоивал сближения с собой? «Il faut bien placer ses affections!»1 – говорит он на своем нечеловеческом наречии, высказывающем нечеловеческие понятия. А на какие affections
27
разбросал сам свою жизнь, здоровье? Положил ли эти affections на эту сухую старушку с востреньким носиком, жену свою?.. – Райский указал на другой женский портрет. – Нет, она смотрит что-то невесело, глаза далеко ушли во впадины: это такая же жертва хорошего тона, рода и приличий… как и вы, бедная, несчастная кузина…
– Cousin, cousin! – с усмешкой останавливала его Софья.
– Да, кузина: вы обмануты, и ваши тетки прожили жизнь в страшном обмане и принесли себя в жертву призраку, мечте, пыльному воспоминанию… Он велел! – говорил он, глядя почти с яростью на портрет, – сам жил обманом, лукавством или силою, мотал, творил ужасы, а другим велел не любить, не наслаждаться!
– Cousin! пойдемте в гостиную: я не сумею ничего отвечать на этот прекрасный монолог… Жаль, что он пропадает даром! – чуть-чуть насмешливо заметила она.
– Да, – отвечал он, – предок торжествует. Завещанные им правила крепки. Он любуется вами, кузина: спокойствие, безукоризненная чистота и сияние окружают вас, как ореол…
Он вздохнул.
– Все это лишнее, ненужное, cousin! – сказала она, – ничего этого нет. Предок не любуется на меня, и ореола нет, а я любуюсь на вас и долго не поеду в драму: я вижу сцену здесь, не трогаясь с места… И знаете, кого вы напоминаете мне? Чацкого…