Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 6. - Страница 16

В этом же письме Гончаров со всей определенностью признает, что он недоволен своей героиней: «Например, женщина, любовь героя ‹…› может быть, такое уродливое порождение вялой и обессиленной фантазии, что ее надо бросить или изменить совсем: я не знаю сам, что это такое. Выходил из нее сначала будто образ простоты и естественности, а потом, кажется, он нарушился и разложился…». Здесь, конечно же, имеются в виду упоминавшиеся выше восторженно-страстные монологи героини.

Текст той части рукописи, которая соответствует будущей главе XI романа, заметно отличается от печатного. Прежде всего он более пространен, начиная с появления Ольги после случившегося с ней обморока (см.: наст. изд., т. 5, с. 382, вариант к с. 367, строки 10-18). Гончаров предпринимает три попытки передать состояние Обломова, прочитавшего приговор себе в глазах Ольги.

«- Что ты, что с тобой? – нерешительно, едва говорил Обломов в ужасе, смутно понимая, что она хочет и не может выговорить приговора», – говорится в первом варианте после робко высказанного намерения Обломова все «устроить иначе», на которое не последовало никакой реакции Ольги (там же, с. 382-383, вариант а. к с. 367, строка 20). Следующий далее фрагмент уводит читателя в сторону от

70

реакции героя: «- Прощай! прощай!… наконец вырвалось у ней среди рыданий. – Мы не увидим… – Она не договорила, и слово утонуло в слезах. Она плакала не как плачут от живой мгновенно поразившей временной боли, слезы текли холодными струями, как осенний дождь в ненастный день заливает нивы» (там же). Второй вариант Гончаров попытался сделать более коротким и менее описательным, но введение в него третьего лица – Марьи Семеновны,1 на которую ссылается Ольга, чтобы заставить Обломова уйти («…она заметит, что я расстроена, неловко. Я скажу ей, что извинилась перед тобой, сошлюсь на головную боль или что-нибудь такое…» – там же, с. 383-384, вариант б. к с. 367, строка 20), снижало остроту ситуации. По-прежнему не понимающий до конца решения Ольги, Обломов вновь спрашивает, когда ему приехать, что вызывает у Ольги сначала «удивление», а потом и новый вопрос: «- Как приехать? Зачем? – сказала она». Диалог опять разрастается, но в конце концов Гончаров снимает бо́льшую его часть (см.: там же, с. 383). Тем не менее длиннот в этой сцене оставалось много (см., например: там же, с. 385, варианты к с. 368, строки 10, 12, 15-16, 18-19, 23, 39; с. 386, вариант к с. 369, строки 23-24), и особенно в заключительной ее части. Более того, вместо недосказанного Ольгой слова «Прощай» (там же, с. 386, вариант к с. 369, строки 41-44) на вставном листе2 появился ее большой монолог, начинающийся со слов: «А если ты вдруг женишься, прочтешь две-три книги, пожалуй, выстроишь новый дом в деревне…» – и заканчивающийся оглушительными рыданиями (там же, с. 386-387, вариант к с. 370, строка 2). Правда, в конце концов он был все же вычеркнут, так же как был заменен более коротким не столько длинный, сколько аффектированный монолог героини, который она произносит, «трясясь в рыданиях» и прося у Обломова прощения за то, что

71

не приносит ему в жертву свою жизнь: «…ты заснул бы, а я, я не могу уснуть… я хочу жить… любить живого человека… Смотри… как я молода… жизнь прекрасна…» и т. д. (там же, с. 388, варианта а. к с. 370, строки 31-33). И далее, после «с ужасом» произнесенного Обломовым предположения: «- Если ты умрешь?..» (наст. изд., т. 4, с. 370, строка 36), она выносит ему уже окончательный приговор: «…я не хочу уснуть, я хочу жить, а ты умер» (наст. изд., т. 5, с. 388, вариант к с. 370, строка 39) – и еще с большей жестокостью поясняет, что те качества, за которые она любила Обломова, она найдет и полюбит «…везде, в другом, в живом человеке…» (там же, вариант к с. 370-371, строки 40-4).

Под последней фразой Гончаров провел черту, обычно означавшую у него конец главы или сцены, и оставил незаполненной оставшуюся часть листа.

Далее вместо слов «Часть четвертая» следовало обычное обозначение «Гл‹ава›» (там же, с. 390, вариант к с. 374, строка 2), а за ним – еще шесть глав и Заключение, в основном написанные за границей. В печатном тексте эти шесть глав и Заключение вошли в часть четвертую, состоящую уже из одиннадцати глав, причем главы X и XI были образованы из Заключения.

Будущие главы I-III части четвертой по содержанию не отличаются от печатного текста, хотя по объему превышают его за счет многочисленных длиннот, от которых при подготовке романа к печати Гончаров тщательно освобождал текст. Такова, например, абстрактная параллель к тексту, в котором говорилось о переменах в состоянии Ильи Ильича по мере его выздоровления, когда «место живого горя» в нем «заступило немое равнодушие»: «Потом всё потекло без видимых перемен, и если жизнь менялась в своих явлениях, то это происходило с такою медленною постепенностию, с какою происходят геологические видоизменения земли. Там потихоньку осыпается гора, здесь прилив в течение веков наносит ил и образует приращение почвы, там море медленно отступает» (там же, с. 391, вариант к с. 375, строка 9). Собираясь продолжать это сравнение – но уже по отношению к Агафье Матвеевне, Гончаров начинает его со слов: «Геологические постепенные…». Отбросив первое слово, он пишет: «Постепенные видоизменения в жизни Выборгской стороны всего более произошли над…», и только в третий раз

72

написанное устраивает его (см.: там же, с. 392, вариант к с. 377, строки 41-42), при этом приведенный выше текст, соотнесенный с Обломовым, вычеркивается. Или, например, в развернутом определении чувства любви (см.: наст. изд., т. 4, с. 381, строки 1-15) после слов: «оковывает будто сном чувства» – был еще и такой не совсем понятный фрагмент: «…и прививает, как каждая черта чужого постороннего лица, каждое слово, и какая именно черта, какое слово глубоко врезывается в воображение» (там же, с. 393, вариант к с. 381, строка 7). Столь же излишними, вероятно, счел Гончаров размышления Агафьи Матвеевны, пытающейся объяснить самой себе впечатление, «сделанное на ее душу появлением в ее жизни Обломова» (наст. изд., т. 4, с. 382): «„Вот какие есть на свете люди”, – думалось ей, и Илья Ильич стал для нее нормальным человеком, идеалом» (там же, с. 394, вариант к с. 382, строки 1-2). Явно лишними оказались в тексте обращенные к Обломову слова Штольца, когда он старался доказать, что любовь Обломова и Ольги была ошибкой. После оставшихся в основном тексте слов: «Виноват больше всех я, потом она, потом уж ты, и то мало» (наст. изд., т. 4, с. 388) – было такое продолжение: «Вы не любили друг друга или любили только воображением, потом привычкой. Теперь она здорова, весела» (там же, с. 397, вариант к с. 388, строка 44). Лишними оказались и слова Штольца, советующего Обломову «переменить образ жизни», чтобы не нажить «водяную или удар». Утверждая, что у его друга «с надеждами на будущность кончено», он тем не менее продолжает: «Учиться, читать, разработывать русские источники, служить – словом, двинуть, положить силы и всю волю в жизнь – на это тебя не станет» (там же, вариант к с. 390, строка 10).

Некоторые длинноты, и не только в диалогах, обратили на себя внимание слушателей рукописи почти законченного романа.1 Два чтения «Обломова» состоялись в Париже 19(31) августа и 20 августа (1 сентября) 1857 г. в присутствии Тургенева, Фета и Боткина. В окончательном тексте одной из сцен романа после парижских чтений оказалось трижды использованным тургеневское выражение «голубая ночь» (см.: наст. изд., т. 4, с. 423, 462,

73

463, а также: наст. изд., т. 5, с. 410, вариант к с. 423, строки 28-33). Гончаров вспоминал по этому поводу в «Необыкновенной истории»: «…когда я читал ему последние главы „Обломова” и дошел до того места, где Штольц в Швейцарии, после объяснения с Ольгой, назвал ее своей невестой и ушел, Тургенев был тронут ее „сном наяву” и ее мысленным монологом: „Я – его невеста!” и т. д. Тургенев нашел, что у меня вставлено было несколько лишних подробностей, тогда как ей (выразился он) снится какая-то голубая ночь… „Это очень хорошее выражение «голубая ночь», – сказал я. – Могу я употребить его – вы позволяете?” – „Конечно”, – с усмешкой отвечал он».