Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 6. - Страница 10

Описание Алексеева и Тарантьева – лиц из ближайшего окружения Обломова, присутствовавших в первоначальной редакции части первой и перешедших в окончательный текст, отличалось более детальной проработкой заметных черт их внешности, характера, воспитания и т. п. в полном соответствии с требованиями «натуральной школы».

Что касается Алексеева, то элементы обрисовки его фигуры в первоначальной редакции к тому же и располагались отчасти в ином порядке, чем в окончательном тексте. За почти гоголевским описанием его внешности («Вошел человек… неопределенных лет, не старый, не молодой, неопределенной наружности, с неопределенным именем, с неопределенной фамилией ~ так же как и отсутствие ничего не отнимет от него»1 – наст. изд., т. 5, с. 23-24) следует фрагмент, переставленный (в тексте при этом сделаны небольшие изменения) в конец пассажа, посвященного Алексееву в «Обломове» (это текст: «Едва ли кто-нибудь, кроме матери, заметил его появление на свет ~ Может быть, даже другой прохожий забежит вперед процессии и спросит об имени покойника» – там же, с. 24; ср.: наст. изд., т. 4, с. 31). Иным был по сравнению с окончательным текстом, содержащим ряд сентенций на тему о том, «любит ли, ненавидит ли, страдает ли» такой человек (наст. изд., т. 4, с. 30), фрагмент, в котором речь идет об этих чувствах применительно к Алексееву: «Другой и в любовь, и в ненависть влагает свой характер, или, лучше, дает ей свой ум, свою душу, свой нрав и привычки: любовь есть живая книга и характер человека.

45

У этого неопределенного человека любовь – форма без содержания ‹…› . Он не знает и не может себе составить идеи о том, как он любит; надо, чтоб он сам сказал об этом, а иначе никто не догадается, хотя он иногда женится, плодится» (наст. изд., т. 5, с. 25-26). Подобные длинноты Гончаров впоследствии почти полностью снимет из текста, посвященного Алексееву. Еще пример: тщательно выписанные в соответствии с набросанными на полях программами и позднее вновь правленные тексты (первая программа: «Он слаб для порока, ничтожен для достоинства» – раскрыта так: «Он не отличается ни достоинством, ни пороком: он слаб как для того, так и для другого: ему недостает содержания, чтоб вылиться в форму положительного достоинства или положительного порока» – там же, с. 25, сноска 4, пункт 2; с. 26; вторая: «…всего лучше было назвать его легион» – реализована в тексте, который содержит обобщение, предваряющее рассуждение именно об этом персонаже: «Между тем ‹…› такого человека или, лучше сказать, людей встречаешь на каждом шагу. Всего приличнее бы было назвать его легион. Этот легион населяет публичные места: утром его увидишь в кондитерской за газетой ‹…› в полдень улицы кишат им, заглянешь в партер, к ресторатору – везде видишь его во множестве. Не отличается он ничем: ни наружностью, ни ума, ни поступка; нет в нем ничего резкого, выдающегося, делающего заметку на памяти наблюдателя» – там же, с. 25, сноска 4, пункт 4; с. 28) в роман «Обломов» не вошли.

От окончательного текста романа страницы рукописи, посвященные Тарантьеву, отличаются не только бо́льшим объемом.1 Этому герою (его внешности, происхождению, костюму, манерам, воспитанию) посвящен по сути дела самостоятельный очерк периода «натуральной школы». Очерк включает изображение провинциальной чиновничьей среды (отец Тарантьева и его окружение) – той «адской школы», которая могла бы сформировать из Михея «колоссального злодея», «если б натура хоть немного пособила с своей стороны, одарила ребенка мощной душой

46

и сильными страстями» (там же, с. 51). Но поскольку у него не было «ни того ни другого» (там же), то «картина людских преступлений и лукавого суда над ними заронили в душу Тарантьева недоверчивость к человеческому достоинству ‹…› напитанный примерами зла ум его отыскивал мутную причину во всяком примере добра и благородства. Наконец, готовая и созданная ему отцом теория жизни, миновав главное и достойное ее поприще в провинции, применилась ко всем мелочам его ничтожной и бесполезной жизни в Петербурге, вкралась во все его приятельские отношения, за недостатком официальных» (там же, с. 52).

С большой долей «натурализма» (в прямом смысле слова) описана в рукописи и внешность Тарантьева (поданная, кстати, в том же стилистическом ключе, что и внешность Обломова). За сохраненной в окончательном тексте фразой: «Беглый взгляд на этого человека рождал идею о чем-то грубом и неопрятном» – следовали слова: «Весь он будто был пропитан каким-то маслом. Густые черные волосы волнами покрывали его голову и лоснились природным жиром, который проступал и в лице; в ушах у него росли какие-то кусты волос; мохнатые и жирные руки с короткими пальцами высовывались выше кисти из рукавов и походили на лапы ньюфаундлендской собаки» (там же, с. 40-41). Нелепый, пародийный костюм Тарантьева, не отличавшийся «ни свежестью, ни опрятностью», состоял из синего, побелевшего «не по одним швам» фрака, который «едва покрывал ему ребра», жилета «из пестрой шелковой материи с разными узорами и цветами», черного галстука, черной манишки и «старой, иссеченной дождем шляпы» (там же, с. 41). Это описание завершалось сакраментальным для 1840-х гг. штрихом: «Перчаток не было».1 Неопрятность костюма подчеркивалась особенно настойчиво: «…где он ни садился, к чему ни прислонялся, везде или приобретал, или оставлял сам какое-нибудь пятно, но ему, по-видимому, до этого было совершенно всё равно» (там же).

Здесь же, в первоначальной рукописи, самым подробным образом, в двух вариантах, дано повествование о «школе особого рода», пройденном Михеем в доме отца,

47

«подьячего старых времен», о «науке хождения по чужим делам», преподанной им сыну в надежде, что это поможет ему «перейти в сферу повыше той, где он жил сам» (там же, с. 42-43). В первом варианте акцент делался на отце Тарантьева, «который нажил было службою в губернии порядочные деньги ‹…› поселился в уездном городе, купил там домик и начал весело проживать нажитое». Его «пирушки», собиравшие «весь город», «к ночи» принимали «вид оргии». Старший Тарантьев, видя «час от часу усиливающиеся успехи просвещения, образования», «начал посылать мальчика к священнику», который «добросовестно учил тринадцатилетнего мальчика по-русски, по-славянски и по-латыне». Желая «придать некоторый блеск, сообщить модный оттенок воспитанию сына», отец «пригласил одного вольноотпущенного музыканта ‹…› давать Михею уроки на гитаре». После трех лет такого обучения он «решил, что уже сын довольно учен и что пора выступить ему на великое поприще ‹…›. Он определил сына в уездный суд, сам следил за успехами его по службе и развивал перед ним тайны…» (там же, с. 42-44).

Зачеркнув этот вариант, Гончаров обратился непосредственно к самому Михею, подробно останавливаясь на его «угрюмом и даже грубом обхождении со всеми», на резких и размашистых движениях, на «наружном цинизме» (Михей «как будто давал чувствовать, что, заговаривая с человеком, даже обедая или ужиная у него, он делает ему большую честь» – там же, с. 41-45). Этот текст также остался незавершенным и также был зачеркнут. Гончаров перешел затем к следующему варианту, так же как и первый, начинающемуся с абзаца, близкого к окончательному тексту (см.: наст. изд., т. 4, с. 38, строки 1-7), и продолженному рассказом о том, каким «искусным диалектиком» был Тарантьев в споре, как он «ловко пользовался софизмами, отпарировал удары, сбивая противника, нанося удары уже не противнику, а его оружию, которое и выбивал из его рук» (наст. изд., т. 5, с. 46). После фрагмента, также вошедшего (в значительно переработанном виде) в окончательный текст и объясняющего, почему Тарантьев не продвинулся по службе, вновь следовало повествование об отце Михея, «опытном и хитром крючке в провинции» (там же, с. 47), и о воспитании, данном им сыну (там же, с. 47-49).

48

Длинное повествование об отцовской школе завершалось живописной картиной, не вошедшей в окончательный текст: «Как охотники, собравшиеся в кружок после скаканья и порсканья по лесам и оврагам, после схватки с медведем, хвастаются своими схватками с медведем, боем с волками, гоньбой лисиц, так старые дельцы хвастались своими мрачными и страшными средствами в распутывании и решении мрачных дел, необъяснимых случаев, кривых и правых дел» (там же, с. 50). Последующий текст этого варианта, до слов: «Таковы были два самые усердные посетители Обломова…» (там же, с. 50-54) – со значительными сокращениями впоследствии вошел в окончательный текст, заняв в нем всего четыре абзаца (см.: наст. изд., т. 4, с. 39-40, строки 22-41); был также полностью переработан текст, завершавший характеристики обоих персонажей – Алексеева и Тарантьева (наст. изд., т. 5, с. 54-56).