Полководцы Древней Руси - Страница 1

Хвойные леса — хмурые, сумрачно-зеленые, переходящие чащобами в черноту, дремучие, немеренные, почти не тронутые топором смерда-землепашца, застывшие в извечном суровом покое.

Неколебимые, одетые седыми мхами камни-валуны.

Бездонные топи, покрытые болотной ржавчиной, с обманчиво-веселыми зелеными травяными окнами, скрывающими коварные трясины.

Серо-голубые, отливающие студеным серебром, плоские чаши озер.

Сабельные изгибы широких и неторопливых рек.

Цепи песчаных дюн, выбеленных солнцем, врезались в лохматое тело леса и тонули в нем, не в силах преодолетьнеобозримую толщу.

Равнодушно-безмятежное северное небо, синее и бездонное летом, свинцово-тяжелое зимой…

Это причудливое смешение мрачного черно-зеленого, призрачного серо-голубого и нарядного песчано-желтого цветов, это небо — то немыслимо высокое и недоступное, то будто упавшее на колючую щетину ельников, это странное сосуществование покойной неподвижности лесной чащи и вечной торопливости морских ветров, вое это, вместе взятое, — Псковская земля, исконно русское владение.

Дальше, на закат и на полночь, [1]обитали иноязычные народы Ливь, Чудь, Емь, Сумь и Корела, а еще дальше, за морем, притаились в своих каменных берлогах жители фьордов — варяги.

Облик людей всегда напоминает облик земли, родившей и взрастившей их, потому что люди — дети земли, плоть от плоти ее. Серые и голубые глаза псковичей будто вобрали в себя прозрачный холод северного неба, светлые волосы напоминали о белизне песчаных дюн, а суровый и спокойный нрав был под стать вековой неизменяемости и непоколебимости лесов и гранита. Было в людях Псковской земли что-то упруго-сильное, надежное, несгибаемое, за что их боялись враги и ценили друзья. Побратиму из Пскова верили, как самому себе: не поддастся стыдной слабости, не слукавит по малодушию, не предаст. Взять за себя жену-псковитянку почиталось на Руси за великое счастье: такой женой дом крепок.

Добрая слава шла о псковичах по соседним землям, и они гордились своей славой и ревниво оберегали.

Наверно, именно поэтому мало кто удивился во Пскове, когда послы могучего киевского князя, знатный муж Асмуд и бояре, приехали в город за невестой для своего господина. Удивительным показалось другое — выбор княжеской невесты.

Щедра Псковская земля на невест-красавиц, дочерей старцев градских, нарочитой чади, старейшин и иных лепших людей, и каждый был бы рад породниться с князем. Но послы, перебрав многих, остановились почему-то на отроковице Ольге, которая даже заневеститься еще не успела: исполнилось Ольге в ту весну лишь десять лет. Кажется, ничего в ней не было примечательного: тоненькая, как ивовый прутик; косы белые, будто солнцем выжженные; на круглом лице — веснушки, словно кто ржавчиной брызнул. Разве что глаза были у Ольги необыкновенные: большие, глубокие, синие-синие, как небо в августе. Но кто за одни глаза невесту выбирает?

Отец же Ольгин был человеком простым, незаметным, выше десятника в городовом ополчении не поднимался, великих подвигов не совершал, и по имени его знали лишь родичи, друзья-приятели да соседи по Гончарной улице. А вот поди ж ты как поднялся!

Качали головами люди в Пскове, недоумевали. Завистники шептались, что тут, мол, дело нечисто. Не иначе — ворожба. Отвели-де глаза княжескому послу родичи этой Ольги, заговорами опутали. Недаром слухи ходили, будто Ольгина мать с волхвами зналась, да и померла она как-то не по-людски: сгорела от молнии в тот год, когда звезда хвостатая на небе летала, пророча бедствия…

Но все-таки было, наверное, в девочке по имени Ольга что-то такое, что выделило ее из других псковских невест, что уязвило неприступное сердце княжеского мужа Асмуда. Не застыдилась Ольга, подобно другим девушкам, когда посол пришел на ее небогатый двор, не закрыла ладонью пылающие щеки, не потупила глаза. Прямо, твердо встретила оценивающий взгляд Асмуда. И вздрогнул княжеский муж, будто облитый ледяной водой, без колебаний подал Ольге заветное ожерелье, горевшее камнями-самоцветами. Видно, не любвеобильную и мягкую подругу искал посол для князя, но повелительницу, способную встать рядом с ним и с великими делами его. Искал и нашел в псковской девочке Ольге, недрогнувшей рукой возложившей на себя ожерелье княгини.

Но видели все это немногие — сам посол, его свита да Ольгины родичи, а потому недоумевали люди во Пскове…

Потом псковичи увидели Ольгу уже в пышном одеянии княжеской невесты: в длинном, до пят нижнем платье из красной паволоки, перепоясанном золотым поясом, а поверх было еще одно платье, из фиолетового аксамита. [2]Ольга, окруженная боярами в высоких шапках и дружинниками в кольчугах светлого железа, спускалась от воротной башни Крома [3]к ладьям.

Пышное одеяние лежало на плечах Ольги ловко, привычно, словно она носила его с младенчества; вышитые на аксамите головы львов и хищных птиц угрожающе шевелились. Ольга не шла, а будто плыла над дорогой, и в облике се было величие. Лицо окаменело, застывшие синие глаза смотрели поверх толпы куда-то вдаль, за реку Великую, где висело над лесами багровое солнце. Ольга словно не замечала ни множества людей, шумно приветствовавших избранницу князя, ни расцвеченных праздничными стягами ладей. И не о ворожбе или заговоре шептались теперь псковичи, но о воле богов…

О чем думала сама Ольга в эти торжественные минуты? Да и думала ли вообще о чем-нибудь? Может, она просто отдалась могучему потоку, который поднял ее и понес навстречу багровому-солнцу?

Под ногами мягко качнулись доски палубы.

Последний раз взвыли, раздирая уши, медные трубы славного города Пскова.

Затрубил в рожок седобородый кормчий. Весла вспенили мутную полую воду реки Великой.

Горестный тысячеголосый вопль толпы провожал ладьи: псковичи по обычаю оплакивали невесту.

Асмуд осторожно тронул девочку за локоть, подсказал:

— Поклонись граду и людям. Поклонись.

Ольга трижды склонилась в глубоком поклоне.

Толпа на берегу благодарно загудела.

Прощай, Псков!

Сильный порыв ветра развернул кормовой стяг. Волнующаяся полоса красного шелка закрыла от взгляда Ольги удаляющийся город, окрасила все в багрянец и золото.

Потянулись дни водного пути. Ладьи плыли вверх по реке Великой, потом свернули в приток ее — реку Синюю, с трудом пробиравшуюся сквозь дремучие леса. Могучие ели так близко подступили к берегам, что лапы их почти смыкались над водой, и казалось, будто не по реке бегут ладьи, а по лесной дороге.

Ночевали в ладьях, поставив их на якоря поодаль от берега, — береглись от лесного зверя и лихого человека. Костры для варки пищи раскладывали прямо на палубах, на железных листах. Вдоль бортов расхаживали всю ночь сторожевые дружинники, с опаской поглядывая на лесные чащи, где в угольной темноте мигали тускло-зеленые волчьи глаза. Трещали, ломаясь, ветки прибрежных кустов: не то кабаны продирались к реке на водопой, не то бродил поблизости хозяин леса — медведь.

Когда опадало пламя костров и забывались тяжелым сном усталые гребцы, в кормовую каюту приходил Асмуд.