Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки - Страница 22
Кроме представлений автора о «русском имперском человеке», читатель знакомится с его представлениями о структуре СССР и постсоветских метаморфоз, связанных с отношениями России с Грузией. Еще в «Грузинском альбоме» Грузия представлена в имперско-советской схеме полной противоположностью серой, подавленной России, схожей с медведем в клетке.
В следующих текстах «Империи…», вошедших в IV часть, тема имперского захвата как культурно-эмоционального сменяется «территориальным». Здесь стоит вспомнить интересную схему зависимости советских республик от «русского», приведенную в аллегории микроавтобуса-«рафика» с русскими водителем, писателем и пассажирами разных национальностей:
Подавался «рафик» (вот восхитительное слово! намек на империю, произведенный в Риге…), в него набивалось шесть, включая шофера и автора, от силы восемь человек, предоставив пространство лишь для одного армянина, возможно, тоже Рафика, одного абхаза, одного грузина, одного еврея <…> драматургическое единство было обеспечено: вел «рафик» русский водитель, с ним рядом восседал тоже русский (автор) (Битов, 2009. IV. C. 329–330).
Образ-схема передает «превосходство» «русского» над «добровольно вошедшими» народами в «рафик»-СССР. Но позже появляется другой сюжет, уже намекающий на иной захват:
…пусть они будут такие любители-историки, как все они тут, в провинции… пусть они мне ненароком расскажут историю края и ненароком же заспорят, кто из них коренной житель, кто кореннее… пусть из спора вырастет ссора между грузином и абхазом, между грузином и армянином, между <…> …русский же и на пейзажи любуется, отвоевывая их пядь за пядью у бусурман для своей книжечки… (Там же. C. 200–201).
Социально-политическую обстановку и начавшиеся волнения позднесоветского периода Битов передал в образах «дружной семьи» и «семейных» споров: о древности языков, принадлежности территорий, особенностях национального юмора, отличиях народов друг от друга. Но во главе семьи оставался «русский имперский» человек, позволявший народам спорить и державший под своим контролем разговор.
Перипетии военных конфликтов 1990-х годов остались за текстом Битова, но он тонко и отстраненно передал основные спорные вопросы, возникшие между народами из-за снятых табу на национальный вопрос:
…о чем они ссорятся?.. ну, это понятное дело, надо только уточнить в деталях… абхаз, естественно, о грузинизации, о ликвидации абхазских школ, о записании абхазов в грузины… грузин, естественно, не выдерживает такой исторической несправедливости и говорит: что, мы вам в 1978-м телевидение не дали, университет не дали?.. вот сам говоришь: «дали». Дали, потому что взяли, отняли, сначала отняли, а потом дали… что у вас отнимать? у вас и письменности не было… <…> вы же всегда под нами были, вы всегда были Грузией, да вы и есть грузины… тут они вступают в рукопашную (Там же. C. 200).
Если Битов описывал отношения между народами СССР с помощью аллегории микроавтобус-«рафик», то в «Ожидании обезьян», написанном после распада СССР, он лишает «республики-пассажиров» человеческого образа и вводит образы животных – обезьян[57], которые разбежались из обезьяньего питомника/СССР. На такую параллель автора-рассказчика навела история, случившаяся во всесоюзно известном Сухумском обезьяньем питомнике, в котором проводились опыты над животными. Когда в начале войны в Абхазии обезьян нечем было кормить, они стали так сильно кричать от голода, что их пришлось выпустить на волю. Битов использует аллегорию «обезьяны» по отношению к советским республикам, которые «вырвались» из питомника – СССР. Писатель считает, что такое могло произойти от потери общей памяти, культурной или исторической, потери естественного объединяющего начала, что стало причиной споров, приведших к крушению «империи»:
Советские обезьяны… Освобождение обезьяны… Русская обезьяна… Обезьяна, живущая на воле в условиях социалистического общества… Без клетки… Обезьянья воля… Республика обезьян… Обезьянья АССР… ОбзАССР… Так нельзя – все обидятся. <…> Дали свободу… разрослись гривы, зато подмерзли хвосты… нуждаются в подкормке… (Там же. C. 198–199).
«Карта» Битова менялась по отношению к Грузии – России – Абхазии в зависимости от изменений реальности, официальной политики РФ и, наверно, в чем-то с совпадающих с ней взглядов автора.
Абхазия в тексте начинает играть роль, схожую с ролью Грузии – роль патриархального рая. Сначала для «русского имперского человека» Грузия и Абхазия – колонии империи, в которые он устремляется, чтобы не потерять «последние штаны». Битов вводит аллегорию «джинсы имперского человека». Джинсовые штаны как западный символ советского благополучия появляются еще в «Грузинском альбоме» и о них идет речь в «Ожидании обезьян». В «белые штаны» впрыгивает alter ego автора – «он»[58] и отправляется в Сухуми. Значение американского «продукта», одежды для рабочих, в корне меняется в России. По мнению Битова, джинсы – вещь, с помощью которой Америка «колонизовала» СССР. В советские времена они были показателем высокого социального статуса, а по Битову – штаны к тому же единственный, после культуры, оставшийся вид частной собственности:
Образ последних штанов достаточно неэстетичен, чтобы пытаться их продать (что я, кстати, и пытаюсь сделать…) <…> Так что штаны на мне были – у меня южных штанов не было (Там же. C. 176).
За сюжетом (отправление рассказчика за южными штанами) скрывается иносказание о стремлении России сохранить при себе бывшие советские южные республики в виде Грузии и ее бывшей автономии Абхазии. В «Империи…» описываются абхазские деревни, например деревня Тамыш, которую, следуя содержанию, можно сравнить с русской деревенькой Турлыково (Там же. C. 206–225). Как когда-то Грузия, Абхазия выступает особым миром; например, в советские времена там не было разграничений между населением и властью:
Старшинство у них по возрасту, а не по званию: свекровь, которая никакой не депутат, заметив, на ее взгляд, непорядок, шепчет депутату АССР, та – депутату СССР, и расторопная Софи бежит то с сыром, то с курочкой.
Ну как тут не полюбить Советскую Власть! Когда, дотянувшись своей имперской рукою до самого захолустья, она ласкает своего опального поэта неожиданно материнской лаской, будто это не она же прогнала его сюда с глаз долой. Чем хороша машина – что у нее нет умысла (Там же. C. 214–215).
Топоним «Абхазия» в тексте, пульсируя, передает нарастание тревоги. «Абхазия» упоминается несколько раз: в связи с бывшей грузинской автономной республикой Абхазия и с одноименными названиями гостиниц в Тбилиси (рассказчик жил в комнате № 14 – возможно, это намек на начало грузино-абхазской войны 14 августа 1992 года и косвенное участие в ней «захватчика»)[59] и в Сухуми[60]. Рассказчик описывает «розовый Сухуми»[61] как райский многонациональный город, в котором люди делились не по национальному признаку, а «по чашкам» (Там же. C. 179), то есть по количеству чашек выпитого кофе. Городской традицией было собираться по утрам в домах или на набережной Черного моря, пить кофе и обсуждать городские новости. Райскую картину нарушают чужаки – киносъемочная группа, появившаяся в городе (Там же. C. 182). Этот сюжет наводит на мысль о проявлении европейско-американского влияния/«чужаков» в начале 1990-х годов. В составе «съемочной группы» – англичанин, который приехал в Советский Союз, в Сухуми, собирать материал для дипломной работы по разведению обезьян в условиях отдаленной от естественной для них среды обитания. Здесь ассоциация с процессом внедрения демократии среди «обезьян»-республик. Движение киносъемочной группы описывается как продвижение «захватчиков»: от кафе «Амра»[62] к гостинице «Абхазия», то есть шли они с севера на юг. Битов постоянно задает читателю загадки в виде говорящих деталей. «Им», «захватчикам», противопоставлена мужская компания «своих», состоявшая из абхазов (писатель Даур Зантария[63], «вор в законе», Антиаслан), русского (авторское «я»), армянина (Серож), украинца (доктор Драгамащенка). Писатель выстраивает две модели противопоставления «своего – чужого»: 1) «свой/колонизованный» – русский и все советские народности противопоставлены «чужому/колонизатору» – англичанину; 2) авторское «я», «русский писатель», противопоставлено «колонизованным» народам бывшего СССР как «чужой/колонизатор» (подробнее см.: Чхаидзе, 2014).