Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки - Страница 13

Хотя утверждению о самопожертвовании русских противостоят более поздние картины подавления национализма, например в той же Грузии в 1924, 1956, 1978 и 1989 годах.

Практически параллельно исследованию Мартина появляется статья Дэвида Ч. Мура (David Ch. Moore) «Is the Post- in Postcolonial the Post- in Post-Soviet? Toward a Global Postcolonial Critique / Есть ли пост- в постколониальном и пост- в постсоветском?» (2001), в которой автор стремится дать определение Советскому Союзу, и результатом становится появление термина «reverse-cultural colonization (обратно-культурная колонизация)». Мур тоже не обошелся без обращения к национальному вопросу. Он приходит к выводу, что в СССР проводилась политика упразднения привилегий для русских на юге и востоке бывшей Российской империи, и советская власть прикладывала большие усилия для развития индустрии, образовательной и медицинской сфер на периферии: строительство заводов, фабрик, школ, больниц, освобождение женщин из гаремов (Moore, 2001. P. 123). Д. Ч. Мур указал на фактическую антиколониальную борьбу, целью которой было построение государства новой формации. Лишь российская исследовательница Мадина Тлостанова в книге «Жить никогда, писать ниоткуда. Постсоветская культура и эстетика транскультурации» (2004), определяя СССР как «трансимперское, транскультурное и транснациональное» пространство и исходя из российской/советской имперско-колониальной конфигурации, говорит о чувстве «второсортности [нерусских] всех остальных этносов и народов – как живших внутри СССР, так и его полуколоний – социалистических стран». Если вернуться к литературе и заглянуть в «Империю…» Битова, то точка зрения Тлостановой подтверждается самим «русским имперским человеком»:

Разные научные подходы стали результатом вскрывшегося ящика Пандоры, которым и был национальный вопрос:

Во второй половине 1980-х годов, после провозглашения М. С. Горбачевым перестройки и гласности, свобода слова превратилась в «орудие атаки» (Гусейнов, 2018). Было снято табу на ранее неприкасаемые темы, в том числе и на национальный вопрос, из-за чего доманифестные формы тлеющего межэтнического напряжения переросли в манифестные (Гусейнов, Драгунский, 1990):

Умалчиваемая и непозволительная при советской политкорректности псевдопатриoтическая риторика оказалась самой востребованной: «Этнически мотивированная ненависть была нередким первым выражением свободы мнения» (Majsuradze, 2011. P. 26). Проблемы, связанные с национальной политикой, зазвучали сверхагрессивно.

Начался процесс поиска врага, виновного в социально-экономическом и политическом кризисе. Советское общество разделилось на тех, для кого другие были естественной частью повседневной жизни, то есть исходивших из советской официальной установки на дружбу (Thun-Hohenstein, 2011. S. 31), и на тех, для кого другие стали врагами, виновными в накопившихся проблемах[19]. Причинами межэтнической напряженности назывались: бытовой и неофициальный национализм, несправедливые – с точки зрения различных этносов – административные границы; факт проживания части этноса за границей СССР (как это имеет место в Азербайджане или на Западной Украине); ошибки регионального планирования; просчеты в культурной и языковой политике; нарушение пропорций представленности различных этносов в науке, культуре, административных органах; засекречивание информации, касающейся недавней истории; наконец, наследие сталинизма в виде различного государственно-правового статуса разных народов (Гусейнов, Драгунский, 1990). Еще одной причиной напряжения являлась политика русификации: «Весь каркас советской культуры держался на специфическом преломлении русской культуры» (Лурье, 2011). Причиной вскрывшихся проблем служил двоякий принцип национальной политики в СССР: с одной стороны, создание наций, а с другой – подавление, но не уничтожение имеющихся (Лурье, 2011), что выливалось затем в митинги и столкновения (Тбилиси, 1978, Сухуми, 1967, Ташкент, 1969, Каунас, 1972, и многие другие)[20].

Неопределенность стала причиной споров о советской национальной политике и национализме. Исследователи писали и о вынужденном склонении к национализму (Svante E. Cornell)[21], и об одновременной борьбе с «(буржуазным) национализмом», и об утверждении этноцентричной трактовки «социалистических наций» (Карпенко, 2013. I, 14), и о том, что советское государство не просто породило национализм, но и укрепило его при помощи приписывания национальных идентичностей и установления национальных границ (RakowskaHarmstone, 1974; Terry Martin, 2001). Итогом сложного политического процесса стало появление разных видов постсоветских национализмов (Jones, 2013. P. 215), а также порождение «масок Угнетателя, Угнетенного, Обделенного, Нахлебника, Мигранта, Лимитчика и т. п.» (Гусейнов, Драгунский, 1990).

Как явление, характеризующее определенный исторический период, всплеск национализма нес и свою важную функцию – он помогал разорвать с «имперским» и «колониальным» прошлым и выстроить национальную идентичность и новый суверенитет. Вспоминается утверждение из «Империи» Майкла Хардта и Антонио Негри (2000), что всплеск национализма – это закономерность, которая служила деколонизации в ментально-социальном смысле. В Грузии (и в балтийских республиках), в отличие от России, где появилась возможность открытых дебатов о правах человека и демократии, в середине 1980-х активировалось обсуждение проблем национальной идентичности, языка и национального возрождения, что явилось первым сигналом об отделении и появлении «новой» нации и нового национального государства. Обострившиеся процессы были продолжением национально-освободительной борьбы, зародившейся еще в XIX веке (см.: Majsuradze, Thun-Hohenstein, 2011; Ципурия, 2016), когда Грузия пыталась освободиться из-под влияния Российской империи. В советский период в развитии грузинского национального движения особую роль играли церковь, как островок активного проявления неприятия советского режима, и студенчество, главным образом Тбилисского госуниверситета им. И. Джавахишвили (Алексеева, 1992):[22]