Политическая наука №2/ 2018 - Страница 10

Начиная с эпохи великих буржуазных революций и вплоть до наших дней процесс слома традиционных гендерных логик в политике, как правило, приходится на периоды подъемов социальных движений или даже революционных потрясений. Его алгоритм примерно одинаков для разных стран и разных культур: на волне массовых выступлений женщины заявляют о своих социальных интересах, о претензиях на участие в политическом процессе. Реакция власть имущих на эти заявления практически всегда отрицательная. Но если давление женских масс оказывается достаточно мощным, в поле политики исподволь происходит некая гендерная реконструкция, или передел, – в это поле, нарушая традиционную мужскую монополию на власть, постепенно допускаются женщины. На рубеже XIX–XX вв. этот передел охватил многие страны мира. Россия вступила на этот путь одной из первых. Впереди нее оказались Новая Зеландия, которая предоставила своим гражданкам право голоса в 1893 г., Австралия – в 1896 г., Дания и Норвегия – в 1913 г. Вслед за Россией эстафету подхватили: Австрия – 1918 г.; Германия и Нидерланды – 1919 г.; США и Исландия – 1920 г., Великобритания – 1928 г., Франция – 1944 г., Италия – 1945 г., Бельгия – 1948 г. и т.д.

Дополнительное ускорение этот гендерный передел приобрел по окончании Второй мировой войны. Созданная в ту пору Организация Объединенных Наций искала пути для обеспечения мирного и устойчивого развития человечества. Одним из эффективных механизмов такого обеспечения было признано достижение гендерного равноправия, в том числе в сфере политики. О приверженности равноправию мужчин и женщин ООН заявила в своем важнейшем правовом документе – «Всеобщей декларации прав человека» (1948). После этого ООН принимает более сотни правовых документов, направленных на слом традиционных гендерных логик в поле политики, на институциализацию, нормативное оформление гендерного равноправия, т.е. стирание границы между «политическим – мужским» и «дополитическим – женским». Этой проблеме посвящены, в частности, такие правовые документы как Конвенция о политических правах женщин (1952); Конвенция о ликвидации всех форм дискриминации в отношении женщин (1979), Цели развития на пороге тысячелетия (2000).

В марте 2017 г. в штаб-квартире ООН в Нью-Йорке состоялась 61‐я сессия Комиссии по положению женщин. На ней отмечалось, что доля женщин-парламентариев в среднем в мире сейчас равняется 23%; доля женщин-министров – 18%. Однако среди глав государств или правительств насчитывается всего 17 женщин [Среди глав государств…]. В наши дни «гендерные разрывы» (gender gap), с помощью которых измеряются показатели представительства лиц того или иного пола в органах власти, всерьез различаются от страны к стране, от региона к региону. На этой же сессии ООН была представлена так называемая интерактивная карта «Женщины в политике – 2017», подготовленная Межпарламентским союзом и структурой «ООН – женщины». Вот как она выглядит:

Рис.

Интерактивная карта «Женщины в политике – 2017»

Судя по этим показателям, немногим странам удалось довести долю женщин-законодателей до некоего гендерного баланса. В числе «передовиков» в силу разных обстоятельств и с разными последствиями для реального гендерного паритета в политике выделяются: Руанда – 61% женщин в парламенте, Боливия – 53, Куба – 48,9, Исландия – 47,6, Никарагуа – 45,7, Германия – 37, Беларусь – 34,5%. В числе явно отстающих, опять же по разным причинам, значатся: на 74-м месте Китай – 23,7% женщин-парламентариев, на 104-м месте США – 19,1, на 128-м – Россия – 15,8, на 148-м – Индия – 11,8, на 154-м – Бразилия – 10,7, на 190-м – Катар – 0% [Крыжановская, 2017]. Эксперты считают, что паритет в политическом представительстве во всех странах мира женщины при самых благоприятных обстоятельствах обретут только к концу ХХI в. [The global gender gap report, 2016].

Поясню значение этих показателей для нашей темы. Очевидно, что для «отстающих» по части обеспечения политического паритета гендер в политическом поле означает его границу. Для остальных он постепенно превращается в способ измерения умножающегося числа игроков на политическом поле.

Показательна ситуация с политическим представительством женщин в РФ. Приведу данные на 2017 г. В Государственной думе заседает 16% женщин. В составе Совета Федерации, возглавляемого Валентиной Матвиенко, 17% женщин [Среди глав государств…]. В правительстве работают три женщины: заместитель председателя Ольга Голодец, министр здравоохранения Вероника Скворцова, министр образования Ольга Васильева. Во главе РФ женщин не было никогда. Претендовали на пост президента страны четыре политика: Галина Старовойтова на выборах 1996 г., Элла Памфилова – в 2000 г., Ирина Хакамада – в 2004 г. и Ксения Собчак – в 2018 г. Согласно докладу ВЭФ в Давосе «Глобальный гендерный Разрыв – 2017», по трем из четырех основных показателей, выводимых экспертами ВЭФ, Россия находится в первой трети списка из 144 стран, участвовавших в этом исследовании. Страна занимает 40‐е место в обеспечении равенства возможностей женщин и мужчин в экономической жизни, 50‐е – по доступу к образованию, 1‐е – по возможностям в сфере здравоохранения. Однако в графе «обладание политической властью» эксперты ВЭФ поставили РФ только на 121-е место, что в целом сдвинуло Россию на 71-е место в общем рейтинге гендерных разрывов [The global gender gap report, 2017].

Почему в стране, которая столетие назад в числе первых в мире законодательно обеспечила своим гражданкам право избирать и быть избранными во все органы власти, женщины все еще остаются «чужими» в поле политики? Однозначного ответа на этот вопрос нет, да, видимо, и быть не может. Российский случай в этом плане скорее типичное явление. Эксперты практически единодушны в том, что обретение женщинами политических прав, их включение в институт гражданства, не могут сами по себе, сразу же повлиять ни на статусные диспозиции женщин и мужчин, ни на направленность политических режимов и решений. Хотя логично было бы предположить, что появление женщин в политическом поле должно сопровождаться изменениями и в правилах игры на нем. И в ряде стран выход значительного числа женщин в поле политики действительно сопровождается серьезными реформами, направленными, прежде всего, на ликвидацию дискриминации по признаку пола. Но они происходят далеко не везде и не всегда – наличие женщин с мандатами на принятие политических решений в ряде случаев может даже усилить режим дискриминации8. И с инициативой такого усиления выступают зачастую женщины-политики. Вот почему даже поборники гендерного равноправия вынуждены были обратить внимание на тот факт, что «физическое присутствие особ женского пола в поле политики не всегда точный знак того, что «женщины… мобилизованы как женщины» [Скотт, 2001 б, с. 957]. То есть как специфическая категория дискриминируемых, осознающих свою дискриминацию. Некоторые теоретики склонны определять такой тип недружественного поведения женщин-политиков в отношении других женщин как мобилизацию их традиционных «предрасположенностей». По мнению одного из них, поведение женщин в таком случае скорее является убедительным примером «добровольного согласия с господством» [Льюкс, 2010, с. 199] и социальным неравенством, что и обеспечивает устойчивость традиционной пограничности гендера в поле политики.

Над этой проблемой всерьез размышлял Пьер Бурдье. Из-под его пера вышла, в частности, книга-эссе «Мужское господство» [Bourdieu, 1998], которая была специально посвящена проблемам угнетения женщин, т.е. гендерного неравенства как политического феномена. Бурдье, уже сформулировавший ко времени выхода этой книги основные постулаты теории диспозиционных практик, доказывал в ней, что гендерное неравенство является едва ли не самым надежным основанием для поддержания социальных иерархий. Предложенные им объяснительные схемы отличаются убедительностью и острой актуальностью. Поэтому остановлюсь на них подробнее.