Политическая наука №2 / 2013. Религия и политика - Страница 15

Повтор метафор войны для описания обоих сюжетов укреплял воинствующую составляющую медийного образа индуизма. СМИ – собственным языком или цитатами – без устали твердили о «брошенном вызове», о «взятых на мушку» и «превращенных в мишень», а эскалация обоих конфликтов характеризовалась как «развязывание кровавой битвы» и «война между дхармой и недхармой». Решимость не сдаваться облекалась в фразеологический оборот «достичь победы любой ценой», а уступки правительства – то в одну, то в другую сторону – как капитуляция. Например, временное замораживание проекта в Полкском проливе объяснялось тем, что правительство «в страхе опустилось на колени, опасаясь гнева Рамы» [DJ, 15.09.2007]. Освоение метафор войны указывало, что вопрос не имеет шансов быть решенным через обсуждение, совместную проработку и взаимные уступки.

В ход была пущена магия таких лексем, как nation (нация) и desh (страна) в совокупности с постоянной апелляцией к имени страны и древним, часто мифологическим, аналогам, чтобы вызвать насквозь пропитанное индуизмом чувство национальной солидарности. «Dainik Jagran» сообщила, что «правительственное заявление по поводу Рам-сету вызвало землетрясение по всей стране» [DJ, 18.09.2007]; далее газета утверждала, что «преступление, совершенное правительством, не может быть прощено», и оповестила, что «страна призвала [председателя ИНК] Соню Ганди и премьер-министра к ответу» [DJ, 24.09.2007]. «Sunday Hindustan Times» процитировала президента БДП Раджнатха Сингха, назвавшего аннулирование выделенной для паломников к Амарнатху земли «национальной трагедией» [Sunday Hindustan Times, 06.07.2008]. СМИ повторяли, словно заклинание, выражения «культурное наследие» и «цивилизация миллионов и миллиардов (sic!) безымянных индусов», которые чувствовали себя «оскорбленными» и готовы были немедленно заявить об этом.

«Лексика войны» существенно подкреплялась визуальным материалом, который газеты размещали на первых страницах и / или внутренних разворотах, полностью посвященных одному из двух событий. Локализуя Рам-сету, они воспроизводили карту южной оконечности Индии и соседней Шри-Ланки в соседстве со снимком NASA. Обозначая местоположение Амарнатха, они публиковали карту северных районов страны, включая и Азад Кашмир, находящийся по ту сторону «линии контроля», в состав Индии. Таким образом, почти в одно и то же время страна увидела себя в кольце проблем, «оскорбляющих чувства» индусов.

Эта картография неизменно сопровождалась видеорядом протестов и насилия, приводящих к несчастным случаям и бессмысленным разрушениям. Изображения разгневанных активистов или раненых людей в состоянии ужаса и шока соседствовали со сценами материального ущерба, запечатленного через клубы дыма и всполохи пламени. Визуальные образы массовых манифестаций и сопутствующего транспортного коллапса оказывали более сильное воздействие, чем вербальная информация, и подхлестывали тех, кто еще не определился. Фотографии политических и религиозных лидеров, высказывавшихся о Рам-сету и Амарнатхе, и картинки с мест символических акций – как, например, игра на флейте в храме или имитация ведийского жертвоприношения прямо на оживленной улице, – в целом ни о чем не информировали, но давили на чувствительность и призывали каждого к посильному участию.

Изображения детей еще больше подстегивали читателей и зрителей, поскольку невинность детского личика, катастрофически контрастируя с кошмаром из мира взрослых, вызывала особо острые эмоции. «Hindustan Times», например, поместил фотографию девочки с индусским ритуальным знаком во весь лоб: она держала в руках меч участника кампании «Заполним тюрьмы, но идеалы не предадим!». Жирный шрифт пояснения сообщал: «С раскрашенными лицами и яркими флагами дети идут к суду, чтобы подвергнуть себя аресту» [HT, 21.08.2008]. СМИ подчеркивали, что в протестующих толпах в Джамму преобладали индусские детишки («тысячи детей», «дети из всех возрастных групп») и женщины, в то время как ребятня из других частей Индии была задействована для ролевого изображения многочисленных Рам и Хануманов34 в общественном пространстве – на площадях и улицах. Газеты подчеркивали, что подобные сцены – десятки и сотни загримированных под Раму малышей – особенно трогали публику, воспринимавшую это зрелище как сошествие на землю божественных клонов, готовых бороться с несправедливостью.

Не секрет, что визуальные – натуралистические или символические – образы, распространяемые СМИ, обладают огромной мощью, которая и провоцирует чувство гнева, побуждающее к совместным акциям. Эти образы запечатлеваются в сознании людей, превращаясь в компоненты коллективной памяти, которая диктует понимание общности: так индусы хиндиязычного хартленда начинают ассоциировать себя в большей степени с индусами из других регионов, исповедующими иные формы индуизма, чем с проживающими рядом с ними мусульманами или христианами. Перефразируя название книги Грега Фило [Philio, 1990], изучающего воздействие телевизионных месседжей и конструктов на восприятие и сознание зрителей, можно утверждать: «Увидеть – значит поверить».

Политологи и социологи, исследующие формы бытования современного индуизма, хорошо знакомы с терминами «синдикатный», «монолитный» и «организованный», применяемыми для характеристики религии мейнстрима. Они также осведомлены об использовании новейших технологий при конструировании «образного» индуизма и о его «семитизации» в процессе унификации под контролем сил хиндутвы, в результате чего создается вполне авраамическая версия с Рамой в качестве верховного бога. Собственно, нет ничего нового в попытках индусского национализма упрочить свой религиозно-культурный диктат на территории Индии: Роберт Фрайкенберг еще 20 лет назад, размышляя о дефиниции фундаментализма применительно к понятиям «индусы» и «Индия», жестко сформулировал: «В современном использовании эти термины – близнецы» [Frykenberg, 1993, p. 233]. Нет никакой особой новизны и еще в одном подтверждении способности индуизма быть воинствующим и агрессивным («…как будто единственный способ оставаться индусом – это бить кого-нибудь или защищать себя» [Mehta, 2004, p. xvi])35, в том числе, и по отношению к самому себе. Идея самоистязания транслируется во множестве деталей, как, например, в самом начале уже упомянутого репортажа («Принесен в жертву на алтарь ненависти. Война из-за земли в Джамму и Кашмире породила культ смерти…»)36: «…В Джамму, по ту сторону горной гряды Пир-Панджал, Кулдип Кумар Догра завершил трагическим актом самоубийства речь, в которой он требовал предоставить индусам землю возле Амарнатха. Лидеры хиндутвы представили смерть Догры как образец для подражания и получили от аудитории желанный ответ. Протестующие выразили готовность не только умирать, но и убивать» [H, 20.08.2008].

Анализ медийных технологий применительно к «Движению в защиту Рам-сету» и «Агитации в защиту Амарнатха» выявляет особый – выстраиваемый медийной селекцией – образ «вечной религии», пытающейся единовременно, раз и навсегда, снивелировать различные оттенки индуизма и заключить территорию страны в «объятия» священных символов. Это достигается навязчивым рефреном всех публикаций, утверждавших, что причиной «Движения» и «Агитации» является феномен «оскорбленных чувств», демонстрирующий «чувствительный» характер религии идусов. Такая легкая возбудимость отчасти коренится в ставшем привычным для индусов «чувстве обиды», которое взращивалось начиная с XIX в. и приобрело институциональную форму в различных традиционалистских и ревайвалистских организациях. Еще десять лет назад исследователь «хиндиязычной медийной революции» Робин Джеффри утверждал: «Газеты создают пространство для совместной деятельности, которой раньше быть не могло» [Jeffry, 2000, p. 18].