Поле Куликово (СИ) - Страница 260

-Василий? Ты пошто здесь? Кто привёз?

Княжич исподлобья глянул на отца и сказал:

-Я, государь, сам приехал!

Сопровождающие отрока бояре покашливали. Дмитрий оглянулся и на него с новой силой дохнуло смрадом пожарища. Его глаза сверкнули гневом: как допустили бояре, чтобы ребёнок видел такое? Боброк сказал:

-Ничего, Дмитрий Иванович. Пусть видит. Ему княжить - ему помнить. - Он шагнул к Василию, обнял егоза плечи, отрок ткнулся лицом в грудь воеводы и расплакался.

-Поплачь, князь, - слёзы и воина облегчают. Ты, Василий, запомни: смерть людей - жестокий, но и самый правдивый учитель. А когда гибнет много людей, их смерть - учитель целого народа. Я видел лежащие в золе Переяславль-Рязанский, Нижний Новгород и многие другие города. Там на развалинах тоже были убитые русские люди. Их смерть говорит нам, что ни Рязань, ни Тверь, ни Нижний не могут остановить страшного врага, посланного нам судьбой. Москва тоже не может - ты это видишь. Но твоё время только начинается - это время после Куликовской сечи. Там, на Куликовом поле, Москва доказала, что можно остановить самого страшного врага, соединив русские силы. После нашей победы кто-то испугался Москвы, кто-то позавидовал ей и отшатнулся, а кто-то предал врагу. Тогда Москва сожгла в пламени новой войны себя и своих детей и тем доказала, что её сила - никому не опасна, потому что сила Москвы - от всей Руси, а сама по себе она значит не больше Твери или Рязани. Гибель нашего города подтвердила правду Куликовской победы: Москва - непобедима силой Руси, Русь - непобедима под стягом Москвы. И только так, Василий. Русь оценила великую жертву Москвы, принявшей на себя злобу врага. Ты видел, князь, как сбирались русские люди под московские знамёна. Нет, Москва не погибла, Василий. Слышишь - уже стучат топоры: наш город встанет из пепла краше прежнего. Тебе продолжать дело своего отца, дело собирания Руси в едином государстве. Помни, Василий: государь живёт со своим народом, а жизнь народа - как море, где тишину сменяют бури. Чтобы твой ум и душа не задремали на руле государского корабля, чтобы нечестные и корыстные советчики не увели тебя от истинного пути, смотри и запомни до конца дней: вот что бывает, когда в одной стране, в земле, населённой одним народом, правители тянут каждый в свою сторону, ищут себе выгод за счёт других, ради корысти идут на сделку с совестью и даже с врагом. Теперь не одна московская земля лежит в развалинах, рязанская - тоже. А могла бы и тверская, и нижегородская, и новгородская, и смоленская, и литовская, если бы народ промешкал, не бросился к нашим стягам. Велика - жертва, Василий, век бы её не приносить, но уж коли так вышло, - довольно одной. От тебя, князь Василий, много будет зависеть, чтобы урок не забылся в народе. А теперь вытри слёзы, воин Василий, и возвращайся в стан. Воину надо быть в своём войске.

Когда бояре с княжичем удалились, Дмитрий сказал:

-Спасибо, Боброк. Я бы не сумел...

-Отцу с сыном, государь, труднее говорить, чем - воеводе с отроком.

-Да. А говорить надо.

Собрав в своём шатре воинских начальников, великий князь приказал очищать и строить город, не теряя часа. Дьяк Внук объявил, что государь даёт по рублю серебром из своей казны за погребение восьмидесяти убитых. Ополченцы и мужики шатровых поселений с участием священников начали печальный обряд. Он тянулся не один день, и к его концу казначей князя выдал деньги за похороны двенадцати тысяч погибших. Скольких похоронили огонь и вода, никто не считал.

А люди шли к Москве, и сотни топоров от зари до зари перекликались на пепелищах Кремля и Посада. По всем дорогам тянулись подводы с лесом, камнем, хлебными и иными припасами. Каменщики и маляры возрождали храмы. Расписывать их приехал в Москву владимирский живописец Прохор с Городца. Ждали и Феофана Грека. Над Неглинкой и Яузой росли новые мельницы, кузни и гончарни. На Руси строились быстро - мужик и в одиночку ставил себе избу в одну неделю - к зиме каждый получил угол. Надо было дать церкви новых иереев вместо убитых, освятить храмы и монастыри, а в Москве не было владыки. Старшим оказался игумен Симоновского монастыря Фёдор, но ему многое не по чину. Киприан сидел в Твери, ожидая, когда Донской пришлёт за ним поклонных бояр, и не ведал, что гонцы великого князя уже мчались в Чухлому - за опальным Пименом.

Потрясённое ударом врага великое Московское княжество приходило в себя, бинтовало раны и, не откладывая меча, вступало в мирную жизнь. Между тем война ещё шла.

В войске Владимира Храброго великокняжеский полк под командованием Ивана Уды занял место сторожевого, а впереди, на удалении нескольких часов конного хода, шла крепкая сторожа во главе с Василием Тупиком. Уде слал Тупик вести, его приказы исполнял и считал себя вернувшимся в полк Донского.

Хан не собирался поворачивать на старый свой след, и после Боровска сторожевой полк был двинут к устью Лопасни, потом - за Оку, где начинались земли Рязани. Уступая молящим взглядам звонцовских, Тупик оставил на основном пути две сотни, а с третьей боковым дозором пошёл на Звонцы. Сожжённые деревни и погосты, исклёванные птицами тела крестьян, волчьи следы на дорогах нагоняли на разведчиков молчание. По редким человеческим следам Тупик догадывался, что край не совсем обезлюдел - жители забились в глушь, избегают дорог и таятся при всяком стуке копыт, - и всё же картина запустения пугала даже его. В серый прохладный полдень подошли к селу со стороны хлебных полей. Деревеньки сожжены, но, к общему удивлению, поля оказались сжатыми до колоска. Может, ордынцы заставили пленников убирать хлеб для себя? Такое случалось. За приозёрной чащей проглянули крайние избы селения. Это было так неожиданно, что у Васьки пресеклось дыхание. Явь или сон? Не заметить большого села враг не мог. Тупик подал знак Варягу и Николке, они поскакали вперёд и скоро просигналили: никого! Разведчики въехали в улицу. Село было покинуто давно: в растворённых воротах серебрилась паутина, на железной оси опрокинутого рыдвана краснела ржавчина, одичалая кошка метнулась при виде всадников. Тупик пожалел, что заехал сюда. Теперь будет мерещиться умершее село с растворёнными подворьями, со скрипом ворот и с невидящими глазами пустых изб. Мысли о Настёне с ребёнком были невыносимы. Что же говорить об Алёшке с Николой? Надо уходить...

Никола вскрикнул и поскакал куда-то. Тупик обернулся. Возле дома погибшего кузнеца Гриди стояла согбенная женщина в серой телогрее и чёрном повойнике. Разведчики помчались следом за товарищем. Николка скатился с седла, стал в растерянности перед седой старушкой и произнёс:

-Мама?.. - Рванулся и обнял, повторяя. - Мама! Матушка!..

Потупив головы, всадники стояли полукругом. Седая женщина гладила железную голову сына и её сухие глаза были полны печали. Потом провела корявой ладонью по мокрому от слёз лицу Николки и задержалась на шраме.

-Совсем ты вырос, Николушка. А мне вечор приснилось - телёночек, белый, ласковый, подошёл и тычется мне в руку, ровно сказать хочет. Думаю - идти надо: сынок домой придёт, искать станет... Когда ещё про Орду эту клятую услыхали, Романиха мне нагадала: война твово Николушку увела, война и воротит. Вишь, как сбылось - и гаданье, и сон.

-Мама, где - сестрёнки?

-Бог прибрал твоих сестрёнок, Николушка. В болоте лихоманка напала на них - в три дня сгорели одна за другой. Уж сколь я слёз пролила - жить тошно, а Романиха мне: живи Авдотья, сына жди. Взяла я двух сироток в дети, здешних, деревенских, один семи годов, другой совсем махонький,- и ровно полегчало. Да, вишь, и тебя дождалась. - Из глаз женщины хлынули слёзы, Николка прижал мать к себе, пряча лицо от товарищей. Те и сами наклоняли головы, посапывая с облегчением - ведь сухие глаза плачущей матери - это так же страшно, как селение без людей. А женщина говорила и говорила, словно молчание могло снова отнять сына. - Прошу я Фрола: отпусти, сердце вещует - сынок придёт, он же меня отговаривал и так, и эдак, а я - своё. Иван-то запретил ходить в село: наведёте, мол, ворогов на след. На стане он почти не бывает теперича. Я и говорю Фролу: што мне нынче вороги?! Он и взял грех на душу...