Полдень XXI век, 2012 № 10 - Страница 16
— Не надо ликбеза, — перебил я. — Мы тоже не Пажеский корпус кончали и знаем, что это чисто квантовый эффект, объяснение которому дал тот самый Давид Львович. Про это во всех учебниках написано. За это они свои нобелевки и получили. Старший за открытие эффекта, а младший за его теоретическое объяснение.
— Умница, — усмехнулась Инна. — Хоть чему-то тебя научили. Так вот, про интересное. Давид, которому чуть перевалило за тридцать, разочаровался в коммунистическом строе при Сталине и вместе с друзьями написал листовку, призывавшую к свержению «фашистского сталинского режима». Ни больше, ни меньше. Их, конечно, тут же взяли. И что дальше?
— Это всем известно. Старший академик заступился за своего любимого ученика, и того вскоре выпустили.
— Стас, ты же якобы умный. Тогда давали 10 лет без права переписки, то бишь пулю в затылок за придуманные, выбитые под пытками прегрешения. А тут совершенно реальная листовка, с реальным антисоветским содержанием, и одного из авторов, подержав какой-то год в тюрьме, причем даже не били, отпускают под поручительство весьма сомнительного персонажа, который остался в стране победившего социализма только потому, что его оттуда не выпустили. Не странно ли?
— Ничего странного, — возразил я, — все-таки поручитель был с мировым именем, да и Давид Львович, несмотря на молодость, был уже очень известным ученым. Вот и не решились их трогать.
— А Матвея Бронштейна решились тронуть, а Николая Вавилова решились? Правда, про последнего вскоре пожалели, да поздно было. Он ведь был выдающийся генетик. Но когда понадобился, его уже угробили… А брата его Сергея, физика, сделали президентом Академии наук СССР. В компенсацию, что ли? Уроды! Изверги!
— Ладно, странно. У тебя есть объяснение?
— У меня нет. Но старики в институте говорили, что как раз в те годы, то есть в 37–38, «деды-морозы» установили, будто основным препятствием консервации организмов является неравномерность их охлаждения. Особая проблема была с мозгом. В нем огромное количество капилляров, и при попытке резкого его охлаждения часть капилляров неизбежно разрывалась. Они лопались, как водопроводные трубы в сильный мороз. И тогда прощай мечта о счастливом оживлении. В лучшем случае оживишь идиота или паралитика с непредсказуемыми поражениями головного мозга. А вот сверхтекучий гелий, который очень быстро всюду проникал без малейшего сопротивления, представлялся отличным кандидатом. С ним начали экспериментировать, но наткнулись на массу теоретических проблем. И тогда…
— И тогда, — прервал ее я, — выяснилось, что единственным, кто может создать такую теорию, был наш Давид Львович.
— Умница, — похвалила Инна. — но он был в тюрьме по очень реальному обвинению. И тут за него вступился его старший коллега, который, видимо, смог убедить потенциальных кандидатов на бессмертие, скажем, того же Берию, что только Давид Львович сможет их нужной теорией обеспечить. Мне недавно прислали рукопись воспоминаний Бориса Яковлевича З., трижды Героя Соцтруда, соавтора наших-ваших бомб, прекрасно знавшего обоих персонажей. Очень любопытно, что он пишет.
Она полезла в сумочку и достала несколько листочков ксерокопий. Быстро нашла нужный и прочла вслух:
— «В трудный 38 год Леонид Петрович со всей твердостью и беря на себя всю полноту ответственности, выручил Давида Львовича и дал ему всё — «от любви до квартир». Подставим вместо поэтической «любви» открытие сверхтекучести: как и обещал правительству Леонид Петрович, Давид Львович с блеском создал теорию сверхтекучести». Понимаешь теперь, почему их не тронули? — продолжала Инна. — Ни старшего академика Леонида Петровича, ни его младшего коллегу Давида. Потому что старший академик пообещал правительствусоздание теории сверхтекучести, а младший таки-да ее создал! А на фиг нашему «просвещенному» правительству, да тем более в «трудном 38 году», нужна была теория сверхтекучести? Ни для танков, ни для самолетов она не годилась. Значит, была нужна для чего-то другого! Причем очень нужна. Леонид Петрович потом весьма высокие правительственные посты занимал, штук пятьдесят писем Сталину написал, весьма откровенных и часто обидных, даже на самого Берию осмелился Сталину жаловаться, и ничего. Правда, когда он демонстративно не явился на торжественное собрание по поводу 70-летия величайшего гения всех времен и народов, его со всех постов все-таки турнули, но опять-таки не тронули. Дачу казенную оставили, где он избу-лабораторию оборудовал. Вот старики и соображали, как же это так получилось, что за анекдот 15 лет давали, а тут такие выходки — и ничего. Кстати, что это за «любви и квартиры»?
— А, это из стихотворения «Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому», если помнишь таких. Написано в 1926 г.:
— Бог с ними, с квартирами. Действительно, странно, — продолжил я, возвращаясь к академикам, — но это ведь все догадки, домыслы, фантазии…
— Конечно, фантазии, — легко согласилась Инна. — Но если предположить, что все так и было, то академиков использовали втемную. Они чистой наукой занимались и ни сном ни духом не ведали, как их открытия использовать собираются. А ведь использовали, я точно знаю.
— Знаешь?
— Знаю. Тот же кроль твой проклятый был насквозь гелием пропитан, пока в анабиозе лежал. И куча других зверушек. Мы на них учились, как с того света на этот возвращать. И научились. Причем это ведь двадцать лет назад было, а теперь уж и не знаю, каких успехов добились мои прежние коллеги.
Я молчал, покуривая ее Lucky Strikeи стараясь привести мысли в систему. Больно логично как-то все получалось. В жизни так редко бывает, только в книжках.
— Стас, — внезапно подалась Инна ко мне. — Мне только что в голову пришла бредовая мысль.
— Ну, — пробурчал я. — Излагай.
— Излагаю. Я ведь много про мою бывшую страну читаю. И что здесь печатают, и у вас сейчас с этой гласностью вон сколько всего вывалили. Мне только что пришло в голову, что Сталина, наверное, в анабиоз уложили. До лучших времен.
— Кофе больше не пей, — посоветовал я. — И сигареты проверь, не намешали ли в них чего-то вроде ЛСД. Спецзаказ для тебя.
— Ты тоже их куришь, так что давай бредить вместе. И у вас, и у нас пишут, что Сталин в последние месяцы стал бояться врачей, перестал их к себе подпускать, сам себе какие-то настойки вроде из йода делал. А почему? Он наверняка знал о ходе разработок по анабиозу и вполне справедливо полагал, что уж его-то точно захотят законсервировать. Он ведь знал, что для анабиоза организм должен быть еще хоть чуть-чуть живым, а значит, где-то рядом должна быть бригада, готовая за него взяться при приближении кондратия. Он догадывался или точно знал, что Берия такую команду держит наготове, а поделать ничего не мог, только и мог никого к себе не подпускать, кроме верной сестры-хозяйки, или кем там она была.
— Ну-ну, продолжай.
— А может, и дело врачей он потому и затеял? Может, он велел убрать тех, кто знал, как его заморозить? Хотел, как все, почить навсегда? А Берия после кончины босса велел всех тех врачей освободить, чтобы они его самого для будущих поколений сохранили? Логично?
— Погоди, — не согласился я, — ведь если те, кто мог его заморозить, были за решеткой, то кто же обслужил Хозяина, когда к нему подкрался конец?
— Наверняка, этим занималась не одна команда. У нас всегда подстраховывались в делах государственной важности. Над бомбой тоже параллельно работали несколько групп. Так и здесь было. Об одной Сталин знал, а другой втайне командовал Берия или кто-то под его присмотром. Да и старики говорили, что было две, а то и три команды. Одна у нас, другая в Москве, а третья где-то на Волге, на закрытом объекте, в каком-нибудь Сарове.