Полдень XXI век, 2012 № 10 - Страница 14
— Про нее потом. Расскажи о себе для начала.
— Про себя… Ладно. С чего начинать?
— Расскажи, что ты мне говорила тогда, когда меня кроль тяпнул. Я так напугался, что ничего не понял или не помню, кроме статьи про замороженного.
— Ты и в самом деле ничего не помнишь? А я-то, дура, боялась, что ты проболтался, когда болел и, наверное, бредил. Думала, они меня поэтому так долго мурыжили и не выпускали, и всякие наводящие вопросы задавали. «А не могли вы, конечно, не намеренно, поделиться с кем-то какой-то информацией о вашей работе?» И все в таком роде. А ты, значит, ничего не помнишь… Ладно, слушай, пока закуски не принесли. Если, конечно, я тебе аппетит не испорчу.
Инна говорила ясно, четко и не отвлекаясь на постороннее. Я сидел, откинувшись на стуле, и вид со стороны, наверное, имел глупейший. Обалдеть, что она мне рассказывала. Диктофоном или блокнотом я пользуюсь только для вида. После моей болезни двадцатилетней давности я запоминал абсолютно все и навсегда. Эта способность обнаружилась внезапно, вскоре после того, как я понял, что с легкостью осваиваю, как бы абсорбирую, новые языки без видимых усилий со своей стороны. Об этих способностях я никому не рассказывал, из суеверия, что ли, только Лене как-то обмолвился, но она восприняла это как должное: «Я всегда знала, что ты особенный».
7.3.Тело Ленина, как известно, после его кончины бальзамировали, но «мумия» требовала постоянного внимания, ухода и обновления, так что пришлось создать специальный институт, чтобы поддерживать останки в презентабельном состоянии. Сталин над всем этим посмеивался, называя «египетской хиромантией», и распорядился рассмотреть альтернативные варианты.
Криогеника тогда, в конце 20-х — начале 30-х годов, была еще в младенчестве. Но в 1908 г. Каммерлинг Оннес в Лейдене уже достиг минимальной на то время температуры — всего на градус выше абсолютного нуля. Стали пробовать замораживать предварительно уморенных мышек в сжиженных газах при низких температурах, например в жидком азоте, но для вождя это не годилось. Как такой «экспонат» показывать широкой публике.
Параллельно с этой работой начали подумывать о том, нельзя ли криогенно «законсервировать» еще живые организмы, с тем чтобы потом вывести их из анабиоза. Применения могли быть самые фантастические — от использования в межпланетных полетах (к тому времени уже широко распространились идеи Циолковского, а Алексей Толстой уже написал «Аэлиту») до сохранения образцов современных животных с целью их предохранения от потенциального вымирания. Но главной была тайная надежда на то, что удастся сохранить тела больных руководителей до тех пор, пока в будущем не найдутся средства от их болезней, и тогда оживить их и вылечить на радость всему прогрессивному человечеству.
— Постой, — перебил ее я. — А откуда ты все это знаешь? Про это вроде в учебниках не написано.
— В учебниках много чего не написано. Не забывай, что я пришла туда работать сразу после университета, в 1963 году. У нас тогда было еще несколько из тех, кто начинал в тридцатые. Многие, конечно, погибли в 37-м, но кое-кто уцелел. Повезло тем, кто по каким-то причинам уехал подальше. Кто по своей воле, а кого перевели для укрепления науки в Сибирь, да там и забыли. Вот те уцелевшие и рассказывали историю, с датами, фактами, именами, причем какими именами!
— Кстати, — продолжала она, накручивая спагетти на вилку и водружая непослушные макаронины в ложку (искусство, которое я так и не смог освоить), — в учебниках написано про турбодетандер для получения сжиженных газов одного нашего, вернее, вашего великого академика, будущего нобелевского лауреата, любимого ученика первооткрывателя атомных глубин. Наш академик в 30-е годы стал самым большим в мире специалистом по низким температурам, работал в Кембридже, время от времени ездил домой, а потом его однажды взяли да обратно в Англию и не выпустили. А он там только что, в 34-м году, сделал установку, на которой впервые в мире получил жидкий гелий. И его сразу после этого почему-то не выпустили, а установку целиком, не торгуясь, за валюту выкупили и в Москву привезли. И ему еще специальный институт по его собственному проекту построили, где он был полным хозяином. У него там даже отдела кадров не было, он сам всех набирал, и бухгалтер у него был один, который по совместительству лаборантом работал. Об этом у нас, у вас то есть, много всего уже написано. Соображаешь?
— То есть ты хочешь сказать…
— Я хочу сказать, что в то время люди, близкие к «консервации», много это обсуждали. Некоторые связывали решение оставить его в Москве, а, говорят, решение принималось на самом высоком уровне, как раз с получением жидкого гелия, который, как тебе известно, имеет температуру всего на 4 градуса выше абсолютного нуля. Поговаривали, что «консерваторы» очень хотели поэкспериментировать при таких температурах, а из Англии жидкий гелий не очень-то довезешь. Так что проще было установку поближе поставить, ну и ее создателя тоже, благо он свой. Те, кто об этом много болтал, стали исчезать, начиная с 35 года. Такие дела.
— Так. А вирусы тут причем? Пошто кролика мучили? — Мне вдруг расхотелось есть, а ведь с утра кроме чашки бурды, которую в ООН называют «regular coffee», во мне ничего не было.
— Про вирусы позже. Это отдельная и очень-очень грустная история. «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте». Так считал Вильям наш Шекспир и сильно ошибался. Послушай, Стас, я очень была тебе противна?
— Да нет, вроде…
— Так да, нет или вроде? Типично русская манера выражаться. Одна моя знакомая, американская филологиня, специалистка по Чехову, вышла замуж за русского профессора, специалиста по Фолкнеру, — так они друг друга дополняют, — и ради экзотики пожелала пожить в Москве. Ну, про все ее впечатления рассказывать не буду, сам можешь догадаться, но одним замечанием она меня насмешила. Я-то раньше на это тоже никакого внимания не обращала, а теперь смешно. «Я, говорит, у него утром спрашиваю: кофе хочешь? А он отвечает: да нет, наверное. Вот и пойми — да, нет или наверное». Значит, была противна… Вот они тебе Светку и подсунули.
8.1.«Я совсем в норме, как ничего и не было. Ну повалялся пару месяцев в больнице, с кем не бывает. Зато на работе ждал сюрприз — на октябрьские дали премию не в одну месячную зарплату, как всем, а в целых три. И из слесарей в старшие лаборанты перевели, с соответствующим повышением жалованья. Житуха!»
Так должен был бы рассуждать прежний Стасик, но я уже был не тот. Меня распирало от мыслей, идей, желаний, от полноты жизни. Я стал многое замечать. Настороженные косые взгляды, натянутые улыбки, неестественно подчеркнутое внимание, приторную вежливость. Стал читать газеты, и наши, и не наши. Свое внезапное знание языков я не афишировал, а иностранные газеты изредка покупал в университетском киоске. Там продавались газета английских пролетариев Morning Starи орган французских коммунистов L’Humanite.Конечно, это не Time Magazine,который был в больничной библиотеке, но все-таки кое-что. Я стал читать и думать, думать и читать.
В университете дела тоже пошли гораздо лучше. Я почувствовал вкус к математике. Как-то вдруг почувствовал ее, скорее чем понял. Увидел как ведут себя производные, ощутил красоту интегралов, пришел в восторг от теории функций комплексной переменной. Прочитал одним духом «Механику» Ландау и Лиф-шица и чуть не задохнулся от изящества гамильтонианов. Задачи, казавшиеся раньше нудными и неудобоваримыми, оказались простыми, красивыми и понятными. Даже легкими. Вынужденное больничное безделье явно пошло мне на пользу. Мозг внезапно раскрылся и ожил.
Все шло прекрасно, если бы не Инка. Мои мысли, идеи и интеллектуальные восторги отодвинули ее на второй план, но она все равно была где-то рядом.
Она рассказала мне, что когда я не появился на работе на следующий день после укуса кролика, она запаниковала, позвонила мне домой, хотя знала, что моя мама ее недолюбливает, узнала от рыдающей перепуганной мамы, что я утром потерял сознание и меня увезла «Скорая». Инка бросилась к начальству института, где ей пришлось рассказать про инцидент с кроликом. Начальство всполошилось, главным образом опасаясь неприятностей по линии нарушения техники безопасности, все-таки подопытный потенциально опасный организм не должен бегать по институту, тем более что за это могли лишить ожидаемых к юбилею революции премий. Х. — город маленький, и у кого-то из институтского начальства нашелся родственник в больнице, куда меня отвезли, и он договорился, что меня оформят как обычный случай острого респираторного заболевания, а не как жертву несчастного случая на производстве. И тут Инка подняла скандал. У ее папы, профессора гинекологии, тоже оказались знакомые в той же больнице, и из жен начальства института он кого-то пользовал, так что в итоге начальство было вынуждено доложить об инциденте в установленном порядке. После этого события стали развиваться стремительно и неожиданно. Из Москвы поступило указание срочно перевезти меня в специализированную столичную клинику. Я был без сознания, так что меня на носилках доставили в аэропорт и, выбросив кого-то из менее важных пассажиров, в сопровождении двух врачей отправили в Москву.