Пол и секуляризм (СИ) - Страница 47

Секуляризм, как я его здесь исследовала, — не объективное описание институтов и политики, а скорее полемический термин, чье значение меняется в разных контекстах. В этой книге я проследила изменения в его значении и политические цели, в которых применялся дискурс секуляризма. Вопросы, которые могли бы задать историки и не только, — это не вопросы о том, что секуляризм означал всегда и где его можно найти, но какую работу выполняет обращение к секуляризму в специфических исторических обстоятельствах, как он организует наше восприятие, с какими последствиями и в каких целях.

В отношении гендера следует задать похожий вопрос, потому что категории мужского и женского, мужественного и женственного так же изменчивы, так же получают определение в контекстах национального строительства, расовых идентичностей, религиозных учений и социально-политических движений. Гендер вместе с сексом и сексуальностью, к которым он отсылает и чьи смыслы производит, — это изменчивые концепции, потому что они относятся к упрямой психической дилемме: невозможности исчерпывающего понимания полового различия. Апелляции к вечным, естественным или биологически детерминированным различиям между мужчиной и женщиной — это попытка унять тревогу, приходящую вместе с неопределенностью, и предложить модель социальной и политической организации. Гендер не приписывает свои социальные роли на основе императивов физических тел; это исторически и культурно варьирующаяся попытка дать сетку понятий для осмысления пола и — помимо пола — для постижимости систем политического правления[489]. Дело не в том, что гендер и политика как устойчивые сущности соприкасаются и влияют друг на друга. А в том, что нестабильность каждого из них заставляет их оглядываться друг на друга в поисках уверенности: политические системы ссылаются на якобы неизменность гендера, чтобы легитимировать асимметрию власти; эти политические отсылки затем «фиксируют» половые различия, чтобы отрицать неопределенность, затрагивающую и пол, и политику.

Книга прослеживает взаимно конституирующие операции гендера и политики, изучая дискурс секуляризма от его антиклерикальных истоков в XIX веке до нынешнего использования в кампаниях против мусульман. Когда исторические контексты и мишени секуляристов менялись, менялись и репрезентации полового различия. Это особенно касается статуса и положения женщин. В XIX и в начале ХX века культурное и расовое превосходство женщин западных национальных государств над женщинами прошлого и женщинами из колоний связывалось с любящим согласием на подчинение, на роль матерей и хозяек дома, обеспечивающих живительное противоядие («рай в бездушном мире») против разрушений, которые несут политики и рынок, где тянули свою лямку их отцы, мужья и сыновья. Различие между частной и публичной, женской и мужской сферами занимало центральное место в репрезентации, как и акцент на том, что женская сексуальность должна быть обращена исключительно на деторождение. Контраст с сексуальной неразборчивостью женщин других рас и культур (славянки, «индуски», арабские женщины, африканки, мусульманки) помогал закреплению мнения о моральном превосходстве белых женщин-христианок. В XIX и в начале ХX века гендерное равенство не было «первородной» чертой предположительной религиозной нейтральности современных западных национальных государств, а гендерное неравенство было.

В XXI веке разделение публичного и частного исчезло, и женщины на Западе стали изображаться как сексуально раскрепощенные, свободные в реализации своих желаний в какой угодно форме, и это было объявлено мерилом равенства, принесенного «секуляризмом», под которым понимается то большая открытость разнообразию сексуальных практик («сексуальная демократия»), то антирелигиозный пафос, то откровенно протестантское и, как правило, либеральное понятие свободы как автономного, своевольного, индивидуального действия. Почему — и в каких областях — это равенство, не объясняется. Я как раз утверждаю, что подобный взгляд на сексуальную эмансипацию — не реализация универсальной свободы, но исторически специфическое явление: западное представление среднего класса о том, что значит быть свободным. Кроме того, это свобода, которая отнюдь не всегда приносит равенство: асимметрия полового различия сохраняется как в наиболее интимных отношениях, так и на рынке труда и идей.

Эта идея получает свой смысл лишь по контрасту с судьбой мусульманских женщин (которые изображаются сексуально угнетенными, жертвами мужского насилия, полностью лишенными агентности в личных и религиозных вопросах). В предельном случае Франции говорится о том, что взгляд на национальную идентичность вообще опирается на открытость сексуализированных тел женщин для взгляда мужчин — едва ли это показатель равенства в любом структурном смысле слова, но он определяется в качестве такового в программах, одобренных даже некоторыми политиками-социалистами[490].

Контраст Востока и Запада — это особенность дискурса секуляризма, от самых ранних его формулировок и до сегодняшнего дня. В нем есть преемственность и есть изменения. Преемственность связана с центральной ролью, которая отводится половому различию (в другой работе я назвала это «сексуларизмом»), с особым фокусом на месте женщин и с либеральным представлением об индивидуальном выборе и согласии. В этом дискурсе все еще сохраняется христианское измерение. Изменения касаются сущностного содержания этих понятий: от секса ради воспроизводства семьи, расы и нации к сексу как исполнению индивидуального желания, от женщины как приватного, страстного создания к женщине как публичному агенту, осуществлявшему свободный выбор, от акцента на взаимодополняемости полов к «равенству» между ними. Эти идеализированные представления подкрепляются не ссылками на психическую и структурную реальность жизни мужчин и женщин, а противопоставлением все такому же выдуманному чужеродному «другому» — мусульманской женщине Востока. Неизменно лишенная индивидуальной агентности, она рисовалась поначалу как воплощение растрачиваемой впустую сексуальности, а теперь олицетворяет ее неестественное подавление. В изображениях, относящихся к XIX веку, она агрессивна и сексуально неразборчива, теперь же описывается как пассивный инструмент своих отцов и братьев-террористов. Ее якобы ужасающее положение — антитеза всего, что «равенство» означает на Западе, более того, это ужасающее положение, собственно, и служит для определения западного равенства, в котором одни вещи подчеркиваются (право голоса, доступ к образованию, сексуальная свобода выбора), а другие нет (экономическое неравенство, «стеклянный потолок», мизогиния, домашнее насилие).

Несмотря на обширную литературу, в которой эти образы оспаривались как стереотипы, искажающие опыт и агентность мусульманских женщин, а также свободу женщин на христианском секулярном Западе, дискурс секуляризма продолжает предлагать их в доказательство превосходства «нашего» образа жизни. Сила этого дискурса имеет значение из‑за его влияния на политиков и медиа, а также на обычных людей.

Целью этой книги было предложить более нюансированное понимание того, как работает дискурс секуляризма, критику его гипертрофических притязаний и их политических импликаций. Как мне представляется, самое главное — увидеть, как сильно нынешний дискурс инвестировался в контраст с карикатурным «Востоком», а затем спросить себя, как бы мы понимали притязания секуляризма, если бы оторвали их от этого контраста и рассматривали как продукты истории. Что бы мы увидели из того, что сейчас скрыто? Какие бы трудности и непримиримости стали бы нам очевидны?

Во-первых, мы бы увидели, что секуляризм — не неизменный набор принципов, а полемический термин, по-разному применяемый в разных контекстах. Второе, гендер бы понимался как настойчивая, но в конечном счете тщетная попытка разрешить давнюю загадку полового различия. Его связь с политикой в качестве предпочтительного решения того, что Клод Лефор именует неопределенностью представительской формы правления (см. главу 3), тоже прояснилась бы. Мой анализ истории дискурса секуляризма показывает, как политика ссылается на гендер, а гендер закрепляется политикой. Гендер и политика пользовались друг другом, чтобы установить собственную легитимность и навязать свои правила, оправдывая неравенство как естественное явление — неравенство, выходящее за рамки расы, класса, этничности и религии. Распутывание операций этой взаимосвязанности в дискурсе секуляризма было для меня критическим проектом, и не только потому, что он раскрыл то, как требования равенства служили увековечению неравенства. В настаивании на историчности этого дискурса и на неопределенности смысла гендера и демократической политики, на котором он основывается, ставка делается на то, что эти смыслы постоянно и податливо открыты для изменений. Так критика позволяет нам иначе осмыслить отношения прошлого с настоящим и трудности, с которыми мы имеем дело, когда пытаемся построить более справедливое и эгалитарное будущее.