Покушение - Страница 64

От этого подспудно и пока еще не сильно начало назревать в Коле раздражение.

Против жизни.

Завтра оно станет раздражением против Фанни.

Самым счастливым днем их любви был не первый день и даже не второй, Сперва должен был пропасть страх. Страх Коли перед арестом и страх Фанни потерять возлюбленного, потому что она не умеет делать того, что делают в постели настоящие любовницы.

Конечно, она так и не научилась особенностям любви, но она поняла, что Коле с ней хорошо, что он не притворяется, когда шепчет, что она — первая в его жизни женщина, которая дарит ему наслаждение.

На смену первым страхам у Фанни возникла боязнь, что Коля ее бросит, потому что она такая бедная, так плохо одевается. Нельзя же красивому мужчине любить женщину, у которой лишь две пары панталон и один лифчик, застиранные до потери цвета.

Она старалась оттянуть момент близости до темноты, но Коле, наоборот, хотелось обладать ею днем, при свете, заглядывать ей в глаза, чтобы читать в них страсть.

Им еще было интересно друг с другом. Для Коли в Фанни была тайна опасной жизни на краю обрыва, жизни, всегда сопровождаемой насилием и риском смерти. Фанни так хотелось теперь забыть о той жизни, и ею владело стремление к несбыточному счастью, ну почему ей нельзя жить с Колей в небольшом доме, чтобы он занимался наукой, а она родила бы ему двух, трех детей. Когда пойдут дети, он ее полюбит по-настоящему, не как любовницу, которую всегда можно бросить, а как спутницу жизни, жену хозяйку дома.

Мечтая об этом, вернее, позволяя себе приблизиться к этой мечте, Фанни отлично понимала, что ничего подобного она от жизни не получит. И Коля — лишь сон, счастливый сон, который завершится тоскливым пробуждением на нарах или в грязной избушке.

Коля же не спешил заглядывать в будущее, к тому же он никак не смог бы разделить мечту Фанни.

Фанни не кичилась своим жизненным опытом, приключениями профессиональной революционерки, террористки, Ей было куда интереснее рассказывать о забавных или любопытных событиях в ее жизни, которая для постороннего казалась бы авантюрной и насыщенной событиями, а ей самой казалась быстро промелькнувшей и даже не очень интересной повестью, схожей с биографией цирковой артистки — гостиницы, гостиницы, сцены, манежи, свист чаще, чем аплодисменты, редкие удачи и трагические срывы, когда твой партнер падает с трапеции и, матерясь от боли, умирает у тебя на руках.

Фанни понимала, что Коля рассказывает ей далеко не все. Иначе история с тем, что ему поручили убить германского посла, просто так, случайно ткнув пальцев в первого встречного, была бы мистической и фантастичной. И хоть революция знает немало нелогичных и странных взлетов и падений, Фанни было трудно поверить в то, что молодой помощник Островской, по ее протекции попавший на мелкую должность в Чрезвычайке, вдруг удостоится такого доверия самого Дзержинского. Сам Коля объяснял это, как ему казалось, правдиво. А именно случаем на пожаре, когда Коля показал свое умение метко стрелять. А также приятельством с Яшей Блюмкиным, действительным исполнителем акта.

Фанни было трудно уяснить истинные причины выбора убийц Дзержинским, потому что, несмотря на близость и даже союз эсеров и большевиков, основной принцип их отношения к человеку был диаметрально противоположен.

Левые эсеры были романтиками, пережитком карбонариев, крайними индивидуалистами.

Их жертвы были личными жертвами, а судьба попавшего в беду товарища затрагивала всю ячейку, если не партию. Это был трагический (а исторически порой и трагикомический) союз обреченных на смерть нигилистов. Перегоревшие, устремленные к нормальной политической деятельности товарищи перетекали к правым эсерам. Идеал левого эсера — отрицание! Уничтожение произвола, угнетения, рабства. Они и с большевиками не могли ужиться, ведь те вместо угнетения царского предлагали собственное угнетение.

Большевики не были нигилистами и хоть пели «разрушим до основанья», главное видели в том, чтобы «свой новый мир построить». Добиться власти и ни при каких обстоятельствах ее не выпустить, никому не отдать. В отличие от карбонариев, исторически обреченных уступить власть соперникам, их орден отрицал индивидуализм. Тогда, в начале своего пути к власти, они еще не сформулировали своего отношения к членам своей партии (существа за пределами ее не стоили индивидуального внимания и участия), но с самого начала действовали на основе термина, выработанного позже, Люди — это винтики в механизме государства. А винтиков много, они, самое главное, взаимозаменяемые. И через несколько лет Сталин выразит это в формуле «У нас незаменимых нет». Большевики стремились создать государство муравьев. Основная масса жителей муравейника были рабами (хотя именовались хозяевами муравейника), меньшая, привилегированная часть именовались солдатами, а наверху сидели матки, короли и королевы этой кучи. И на самом деле идеалом муравейника было накормить, обслужить, удовлетворить, охранять этих маток.

В таком муравейнике солдат или рабочий сам по себе ничего не значил, а значение имела лишь его функция. Пока он ее выполнял, он имел право на жизнь и относительное благополучие. Выполнив функцию или потерян нужность ля муравейника, он подлежал ликвидации или забвению. Поэтому для Дзержинского Коля (в меньшей степени Блюмкин, который занимал более высокое положение в муравьиной иерархии) был лишь исполнителем на раз. Солдат партии, который умел стрелять, не имел связей в Москве и потому, выполнив функцию, мог исчезнуть, не оставив следа.

Никто не хватится Николая Андреева, настоящее имя которого известно лишь нескольким лицам в Чрезвычайной Комиссии, а все детали события, все нити его находятся в руках самого Феликса Эдмундовича. Так что Коля был мавром, который сделал свое дело и может уходить. Более того, Блюмкин, как гениально предусмотрел Дзержинский, на самом деле рук своих кровью немецкого посла не обагрил, и навсегда останется тайной, как мог Блюмкин выпустить восемь патронов в немцев с двух Метров, и ни один из них не достиг цели, И был ли в его задании пункт — попасть в посла. Или с самого начала эта честь принадлежала безликому Николаю Андрееву, которого толком никто и не разглядел.

Так что желание Фанни Каплан было инстинктивно и рассудочно верным. Она ошибалась лишь в одном — она опасалась, что Колю арестуют, чтобы судить за убийство Мирбаха, а его намерены были поймать, чтобы незаметно уничтожить.

Фанни подозревала, но не знала наверняка, что Колю ищут агенты Чрезвычайки.

Его на самом деле искали — и в Москве, и даже в Крыму. Так что если бы любовники убежали в Крым, еще находившийся под властью Скоропадского и его немецких союзников, то агенты Дзержинского подстерегли бы там и убили Колю.

Но искали Колю только месяц.

Может быть, месяц с небольшим.

До тех пор, пока Дзержинскому не доложил агент ВЧК по Московской губернии, что есть основания полагать, что разыскиваемый по подозрению в убийстве немецкого посла Андреев Николай, бывший сотрудник ВЧК и наймит партии левых эсеров, прячется со своей любовницей, известной боевичкой той же партии, в поселке Подлипки. Дзержинский с интересом прочел донесение и готов был уже написать по диагонали в левом верхнем углу свою резолюцию: «Задержать» либо «Ликвидировать».

Но тут занесенная для удара рука с карандашом замерла.

Потому что за последний месяц ситуация в стране изменилась.

— У нас деньги еще остались? — спросил поздно вечером двенадцатого августа Коля у Фанни.

— Двадцать рублей, — ответила Фанни.

— Как раз на молоко, — сказал Коля.

— Фунт черного хлеба, молоко.

— Пачку папирос, — сказал Коля.

Приходилось экономить на куреве. Курили они оба, но в последние дни Фанни старалась совсем не курить.

Она похудела, глаза стали еще больше, скулы обозначились резче, волосы отросли, и Коля, запуская в них пальцы — и возбуждаясь от их неподатливости, говорил:

— Ты черная львица!