Поколение дороги - Страница 2

Власть в России — это Вселенная, если угодно, Природа, — когда щедрая и благодатная, а когда и безжалостная и суровая. Блага и напасти зависят от местонахождения твоего собственного шестка. Получив благосклонное (хотя и вызванное явной немощью Власти) разрешение на время отдалиться, маленький человек смог увидеть ее, с позволения сказать, лицо и — оцепенел. Немудрено. Тут и вовсе дар речи потерять несложно. Впрочем, диссидентско-перестроечный обличительный запал несколько поутих. На его место пришло вдумчивое осознание прошлого и настоящего, попытки спрогнозировать будущее.

Трудно сказать насколько важно дать ответ на загадки Сфинкса, и есть ли надежда, что, получив правильный ответ, он с ревом кинется в бездну. Длительное разглядывание его лица наталкивает на мысль, что смотришься в зеркало. Но — уклониться невозможно. Для многих общение со Сфинксом не проходит безнаказанно.

Оказавшись во власти его чар, многие окончательно потеряли ориентацию в повседневности. В своих предыдущих статьях мне уже приходилось писать о наиболее ярких представителях литераторов, задавленных крушением монумента.

Одной из последних иллюстраций этого тезиса является премированный рассказ С. Синякина "Монах на краю Земли". Когда-то все начиналось с «Ангара-18» и старинного штатовского фильма «Козерог-1», указывающего на отдельные негативные проявления административного стиля руководства в НАСА. Затем эту же тему "углубил и расширил" в «Омон-Ра» В. Пелевин. Теперь очередной урожай снимает и С. Синякин. Видно, очень кушать хочется. Тенденция, однако.

Надо отдать должное автору — рассказ написан достаточно гладко и профессионально, без особенного блеска, но и без явных ляпов. Ощущение от него такое, что уже когда-то такое читал. И ощущение это только усиливается при взгляде на сюжетную идею — сохранение и передача "низкой истины" вопреки условностям и самому инстинкту самосохранения. Все это банально до такой степени, что не заслуживало бы никакого упоминания вообще.

Но вот глубинная концепция рассказа заставляет вспомнить о тенденции: все известное — ложно и фальсифицировано, вокруг — заговор молчания и за его нарушение — смерть. Знакомая параноидальная психология — осажденный злобными врагами (скорее всего, что явной нелюдью) единый военный лагерь. Сознание мифологизировано до предела и, даже, немного более того и потому систематически "дает дрозда" — в глобально-критическом раже отвергает установленную хронологию, доигрывается в гляделки с чудовищами до такой степени, что на абсолютно голубом глазу пропагандирует "полую землю", конспирологию и прочую "гиперборейскую чуму" или, а из того материала, что ни конфеты, ни пули не слепить — ваяет очередную "русскую идею". Тут уж не далеко до публикации всей правды об агрессивных намерениях проживающих где-то неподалеку псоглавцев или коварных поползновениях хорошо законспирированной эльфийской резидентуры… Все это свидетельствует об ожесточенных попытках любой ценой уйти, отвернуться от реальности. Не стоит только забывать, что сон разума не способен навеять человечеству золотые сны.

Противостоять страху Зла можно только одним путем — начав его препарировать и анализировать. Многое становится более понятным, если прибегнуть к аналогиям.

Олди возрождают на российской (точнее, малороссийской) почве Дж. Р. Р. Толкина — не в духе бездарного эпигонства Перумова и прочей безликой российской фэнтези — а в плане воссоздания системы мировоззрения, мифо- и миротворчества.

Юлия Латынина продолжает традицию «производственного» — в лучшем и наиболее точном смысле! — романа, придавая ему динамичность Артура Хейли и описательную точность Карела Чапека. Ее хроники Вейской империи начинаются осознанно бесстрастно — не более чем подробный пересказ событий, а выводы предоставляется сделать читателю. Со временем, действующие в начале рассказа божественные силы (вроде Ира) уходят на задний план (а впоследствии и вовсе забрасываются в жерло вулкана, ибо не место им в новой реальности). На арену выходят торгово-денежные отношения, сначала противоречащие устремлениям властных структур. Впоследствии, впрочем, непримиримые антагонисты сплачиваются лучше закадычных друзей. Герои не только обретают плоть и кровь — ими овладевают "человеческие, слишком человеческие" страсти.

Анализ властной пирамиды Вейской империи дополняется двумя квазидетективными циклами, назовем их "циклом Сазана" и "циклом Черяги". Первый из них посвящен исследованию криминальной ипостаси постперестроечной России и ее восхождению к власти. Другой же повествует о рождении класса «промышленных» баронов-разбойников и их врастанию во власть. Оба цикла отличает жесткая, совершенно отличная от «вейской», стилистика, в чем-то напоминающая полицейские романы Дэшиела Хэммета. Бюрократ, бандит и промышленник — вот та «птица-тройка», которая, судя по всему, и влечет за собой неведомо куда традиционно-безответную Русь. Таковы три составных части и три первоисточника реальности по Латыниной.

Выход из сложившейся ситуации пока не очень виден ни автору, ни читателю. Ясно только, что одних добрых намерений маловато — для окончательного успеха неплохо бы еще продать душу дьяволу (как и происходит с героем внецикловой повести "Здравствуйте, я ваша крыша!"). Но принесет ли это желанный результат? Так же как "начало войны не зависит от воли народов" (У. Черчилль), так и выход из туннеля является, по мнению автора, объективно-закономерным процессом, в котором люди, сами того не ведая, выполняют предписанную им роль.

Александр Громов, судя по его последним книгам, рассматривает проблему власти в лее личностном преломлении. Постоянный прессинг власти порождает не менее перманентную проблему выбора, нескончаемый бег по лезвию бритвы. Иван Ефремов в декорациях Филиппа Дика или, баланс на проволоке, натянутой над бездной — так я бы определил один из последних романов А. Громова "Шаг вправо, шаг влево". И воздержаться невозможно — продолжу начатую лагерную формулу — "Попытка к бегству — стреляю без предупреждения!".

Герой Громова также обречен выбирать между плохим и худшим и не в силах вырваться из капкана обстоятельств. Впрочем, ему удалось осознать, что мир во всем мире начинается с мира в собственной душе и прежде чем преобразовывать окружающую среду неплохо, для начала, навести порядок в самом себе. И только тогда можно определить, что лучше — бардачная демократия или сытый авторитаризм.

Не надейся, что удастся отвертеться от принятия решения, ибо случится так, что именно ты — против своей воли — будешь в ответе за все. Найди лазейку с зоны, выход для себя самого и тогда, возможно, удастся найти пролом, через который выйдут все взыскующие свободы.

Кто-нибудь может счесть эти рассуждения автора морализаторством, мне же кажется, что это, скорее, авторские мысли вслух. Можно искать первоисточник этих размышлений у Ефремова или Дика, или у бр. Стругацких, из которых, по мнению других, "есть пошла" современная российская фантастика. А можно и у Аристотеля.

А. Громов, как и каждый настоящий художник пытается определить свои идеалы и пути их достижения.

Предлагаемые историей и философией альтернативы не так уж разнообразны, мы вынуждены выбирать не столько между хорошим и лучшим, сколько между плохим и худшим. В отличие от "интеллигентных русских мальчиков" прошлого, считавших возможным и должным исправлять звездные карты, А. Громов все более и более склоняется к расширению набора альтернатив за счет изменения себя, а не окружающего мира.

Кирилл Еськов не только удачно соединил в своем творчестве творческие манеры Юлиана Семенова и Джона Ле Карре. Он пошел дальше — не столько ироничный, сколько последовательный в применении принципа: "А не посмотреть ли на известное по-новому?" Как выясняется, такая творческая метода, при всей своей парадоксальности, приводит не только к Нобелевским премиям, но и литературным успехам.

Еськов блестяще препарирует заведомо виртуальную, хоть и авторитетную реальность — будь то Новый Завет или "Властелин колец". Нисколько не сомневаясь в ее общепризнанной жизненности, он анализирует подоплеку хрестоматийных событий с точки зрения рыцаря "плаща и кинжала". Согласно этой концепции, историки описывают лишь видимую канву событий: надувающих щеки в жизни и мемуарах политиков и безмолвно-сосредоточенные толпы. Это разумеется, не вся история, более того, не самая интересная и не самая главная ее часть.