Мои сёстры – феноменолог и мать Тереза.
Я хочу их убить и зарыть на опушке леса.
Я одержима. Мной управляют бесы.
Одна сестра молится, другая читает рукописи Бернау.
Но только открою Гуссерля – бесы кричат мне «мяу».
Рот открою молиться – бесы кричат мне «вау».
Именно ирония, этот утыкающийся в самую-самую повседневность громоотвод метафизических вспышек, спасительна для искусства-как-баланса; вообще ясно, что Горбунова не только самый серьезный и возвышенный современный поэт, не только самый панк, а (что очень важно) в этих стихах есть врожденное, как музыкальный слух, владение композицией, драматургией: не пере-изобретательство, а настоящая верность самым азам, внутреннее согласие с этими – природными, в конце концов, – законами.
В последнем стихотворении книги – «в нечеловеческом диком море // обломки смысла мерцают, // как доски от кораблей, // потерпевших крушение, // среди почкования звёзд» – смысловые обломки суть не только останки потерпевших крушение кораблей – «больших» смыслов и историй человечества, но и те разбросанные в доречевом хаосе протоединицы смысла, которые могут объединяться в новые констелляции – новые звезды и созвездия. Недаром там же, рядом с обломками, казалось бы, уже умерших смыслов происходит почкование новых звезд.
Эта книга – очень цельная, в ней собирается, сила к силе, все (отчасти разнонаправленное), что было в предыдущих трех: демиургия, чистое визионерство, блейковские небо и ад – и фактически «предметники», как у Соковнина: прекрасные циклы, построенные на перечислении простейших вещей и событий; язык подчеркнуто книжный – и вызывающе разговорный; чем дальше, тем сильнее в «историческое» вклинивается самая прямая современность, как бывало в стихах, например, Алексея Колчева, и привычные неприглядные штуки оказываются как на Страшном суде.
ты забыл свой гендер,
ты только помнишь своё предложение —
своё «уникальное-предложение-этому-мирозданию»:
Anal, Role play, Fisting, Rimjob, Toys, Bondage,
Shibari, Spanking, Deepthroat, Squirt, Electrosex, Psy humiliation.
Масштаб поэта=высказывания особенно хорошо виден в «передышках» – это, кроме предметников (которые – передышка-успокоенность), песни, на которых читательский ум более или менее возвращается к собственной форме, встречая ритм, более простой по сравнению с – у Горбуновой напоминающими чуть ли не фехтование – ритмами свободного, то есть микро-полиметрического стиха.
мидихлорианы в моей крови
на голубиных полях Москвы
как жуки в прожилках травы
на воробьёвых горах Москвы
автомобили как звери в норе
в подземных парковках Москвы
зато протуберанцы любви
испускает подсветка Москвы
на кольцевой спишь ты одна
в наушниках снова Москва
ты совсем не любишь меня
счастливая Честнова Москва
И, как и во всех предыдущих книгах, «самое сердце» – авторская обретенность в родстве с собой – здесь в стихах о детстве и ранней юности: это очень, в том числе, достоверное свидетельство о неочевидном, отталкивающе и щемяще скудном, но – величии недавнего прошлого, да и настоящего наверняка.
Василий Бородин
Москва, зима 2016 года
I. Реликтовый свет
Nachtwachen
когда я заступаю на вахту той тишины
которую охраняют ночные дозоры
я не вижу деревьев, снега, домов, Луны
я вижу точку на горизонте
так далеко, что неразличимо оку
она удаляется или идёт навстречу
ныряя в лакуны неба как окунь
икринки-искринки мечет —
звёздный салют фейерверк орфической рыбы
мы ловим случайные искры и прячем, как воры
в горящей шапке, хотя могли бы
дежурить в ночном дозоре
«может быть наше время тянулось как будто мы дети…»
может быть наше время тянулось как будто мы дети
не летело как эти лу́ны ветрá снегá
когда мама нас обнимала много столетий
как поля и реки горы и берега
как слепые щенки наощупь рядом с собакой
мы пробирались сами не зная куда
чтоб ветра над холмами чтоб выходя из мрака
видеть в лучах друг друга юные города
видеть тела и тени на долгом пути познанья
узнать тмин и анис розу и барбарис
ходить по земле прыгать вверх падать вниз
на сырую траву страданья
когда мама разжала руки когда мы упали
мы увидели её слёзы в валах тумана
разлились океаны такие открылись раны
дымящиеся как дали
может быть наше время тянулось как будто мы боги
а теперь его мышка пестиком в ступке толчёт
скоро старуха с клюкой пройдёт по дороге
мамино сердце с собой в узелке пронесёт
«отец – форма сына, в теле отца живёт сын…»
Love is the Law.
Карл Маркс
отец – форма сына, в теле отца живёт сын
как сын принимает форму отца своего
так любовь принимает форму закона
много дурных богатеет, благие же в бедности страждут
на каменных скрижалях дрáкона —
смерть за кражу полевых плодов
аккадский язык на чёрной стеле мардука
если тамкар дал шамаллуму для продажи зерно
шамаллум сочтёт серебро и вернёт тамкару
если шинкарка не принимала зерно
если надитум или энтум откроет шинок
шинкарку утопят в воде надитум сожгут в огне
по закону дракóна / закону солона / закону кулона
на деревянных кирбах табличках из глины
вызревает отец в сердцевине сына
так в любви вызревает семя закона
так сын убивает отца и на матери женится
и ослепляет себя – потому что любовь
правит богами ощеренной буквой закона
потому что шинкарку утопят надитум сожгут
а шамаллум сочтёт серебро и вернёт тамкару
так сын расчленяет отца и насилует мать
так к людям что в бедности страждут обращается маркс
так революция принимает форму закона
так в любви вызревает семя и сын-слепец
больше не сын уже но сам Бог-отец
motherfucker убийца лая
это эдип который анти-эдип
выколотыми глазами в лицо закону глядит
прозирая