Поиск - Страница 8

— Водораздел совсем рядом. Нам бы только подняться наверх, а там как-нибудь скатимся к реке и — домой! — громко говорил Виктор Тимофеевич.

Поели жидкой каши. Татьяна делила ее под зорким надзором голодных глаз. Ошибиться или пожалеть кого-то, проявить милосердие было нельзя. Сперва каждому по две полных ложки, потом еще по четверти ложки. И так — до крупинки. Теперь каждый ясно понимал — что такое щепотка крупы, горстка муки, кусочек сахара. Ели жадно, стыдясь друг друга.

Долго сидели у костра, отогревая израненные ноги. Ничто так не мучило путников, как эти раны.

Харьков с крайним беспокойством, почти с ужасом думал о завтрашнем дне. Он предложил еще раз посмотреть и перетряхнуть содержимое котомок, выкинуть все, без чего можно обойтись. Решили оставить брезент, полотенца, белье, все личные вещи. Но это не очень-то облегчило ношу.

Что же делать? Ясно одно, с грузом дальше идти невозможно.

Харьков молча сидел у костра. Он не замечал ни склонившихся над стоянкой зеленых крон, ни товарищей, наблюдавших за ним, ни боли в ногах. Когда его безучастный взгляд падал на желтые свертки, где хранились материалы изысканий, он мрачнел, лоб прорезала глубокая складка. Решение давно созрело в его голове, но что-то сдерживало Виктора Тимофеевича. Он смотрел на замученных голодом товарищей, на их обезображенные ноги, на лохмотья, ища во всем этом и в том, что им еще предстоит, оправдание своему последнему решению.

Резко сказал:

— Надо сжечь материал. Составим акт. Укажем причины.

Он достал лист бумаги, долго писал вступительную часть: материал уничтожен по единогласному решению, которое вызвано необходимостью спасения жизни членов отряда, не способных уже далее транспортировать материал изысканий. Затем шел подробный перечень фотоснимков, схем, журналов, подлежащих уничтожению.

Харьков понимал, какую берет на себя ответственность. Понимал и принимал эту ответственность на себя.

У него в последние дни густо побелели виски. Лицо совсем осунулось. Где, в чем он черпал силы — и духовные, и физические?

Во мраке ночи, в глубине безмолвной тайги горел большой костер. Скупо, равнодушно мигали над тайгой звезды. И только одинокий крик ночной птицы изредка тревожил тишину.

Виктор Тимофеевич подошел к сверткам. Лицо его было спокойно. Неторопливо он поднял один сверток. Внимательно осмотрел его, точно видел впервые, и вернулся к костру. Все настороженно смотрели на Харькова. Борис подбросил в костер сушняка. Пламя встало выше, отодвинув темноту за пределы поляны.

Харьков заторопился. Нервно распаковал сверток Уложил стопки материалов перед собой. Глянул на жаркий огонь. Дрогнувшими руками взял тонкую пачку фотоснимков. Готов был бросить их в костер, но заметил на верхнем снимке, обращенном к нему тыльной стороной, знакомые каждому топографу проколы, обведенные кружками, пометки, надписи, условные обозначения — следы кропотливой, трудной, долгой и упорной работы. У него невольно дрогнуло лицо, защемило сердце. Тяжело стало Харькову. Он повернул снимок обратной стороной и увидел знакомые места, прорезанные витиеватыми жилками рек, названия которым он дал сам, сам подписал, своей рукой. Увидел темные болота и зыбуны, узнал перелески, увидел полоски обмежек, по которым все лето бродил отряд. И, словно забыв обо всем, он стал перебирать снимки, жадно вглядываясь в каждый штришок. Он смотрел и опускал снимки на землю перед собой.

Татьяна молча принесла второй сверток, распаковала и подвинула к Харькову. Подошли Борис и Абельдин.

Снимки пошли по рукам, на какое-то время были забыты все горести. Перед людьми, уже свыкшимися с мыслью о надвигавшейся трагической развязке, встал, как живое видение, весь пройденный ими путь: невзгоды, удачи и надежды. Вспомнилось все, из чего и слагается цена карты в этих забытых богом пустынных местах, И какое же нужно было иметь сердце, чтобы оно не дрогнуло при одной только мысли, что весь этот материал, собранный с невероятным напряжением сил, воли, должен быть уничтожен! Они должны сжечь материал, чтобы спасти свою жизнь. А кто-то другой вновь повторит этот печальный маршрут!..

Костер догорал. Ярко светились угли. Харьков поднял пачку снимков, чтобы бросить в костер, но руки не разжались.

— Не надо! Не надо! — заговорили люди. — Как-нибудь унесем!

Материалы сложили. Распределили по трем рюкзакам. Люди уснули с тревогой за завтрашний день. Но к тревоге сегодня светлой струйкой примешались надежда и вера. Вера в спасение.

А над тайгой стояла ночь. Одна из тех ночей, когда небо опускается близко к земле, когда звезды горят ярче, когда ощущение нескончаемости жизни необычайно сильно охватывает человека. Люди очерствели от лишений. Они прижимались к земле, точно искали в ней тепло и понимание, столь им необходимые в эти дни. Но и сон не приносил им полного забвения. Тревога волнами входила в него…

Под утро костер угас. На лохмотья спящих людей упала роса. Тайга цепенела в безмолвии.

Первым, как всегда, проснулся Харьков. Огляделся. Из-за гор сочился утренний свет, наполняя лесные просторы голубоватой студеной дымкой.

Не поднимаясь, он ощупал раны на ступнях, они затянулись за ночь твердой коркой, даже легкое прикосновение вызывало нестерпимую боль. Харьков на четвереньках дополз до кострища, разгреб пепел и на тлеющие угли бросил сушняк. Потом разбудил своих несчастных товарищей.

Люди с трудом очнулись. Явь не обещала им ничего отрадного, все понимали, что с каждым днем они приближаются к роковому концу, что этих дней у них остается совсем мало.

И все-таки в них жила еще надежда, теплилась вера в то, что Харьков спасет, вызволит их, совершит чудо.

Отряд продолжал путь на хребет.

Подъем затянулся. Еще плотнее сомкнулась тайга. Сваленные бурей деревья, гнилой колодник, чащоба, заросли папоротника, все, что в другое время никто и не заметил бы, теперь стало серьезным препятствием.

Земля манила на мягкую мшистую подстилку, обещая покой. И людям, хлебнувшим так много горя, хотелось оборвать мучительный путь, прилечь на пахнущую прелью землю, прижаться к ней исстрадавшимся телом и уснуть, не тревожась больше ни о чем. Но жизнь в них еще теплилась. И они шли.

Харьков думал теперь об одном, только об одном — перебраться за водораздел. Он убедил и себя, и спутников, что за ним, за этим пологим, как спина сытого медведя, хребтом их ожидает спасение.

Подъем оказался крутым и долгим.

Впереди неожиданно открылся просвет. Путники ползком выбрались на поляну. Двигаться дальше не было сил.

Какова же была их радость, когда они увидели перед собой густые заросли голубики! Спелые черно-синие ягоды гроздями свисали с веток, словно нарочно их здесь рассыпала чья-то добрая рука. Забыв про все, они рвали ягоды, жадно ели их. И только после первых минут радости, когда немного привыкли к обилию голубики и каждый понял, что не надо торопиться, ягод хватит на всех, — люди вспомнили про боль и усталость.

— Ну, вот и первый подарок Селиткана! — сказал Харьков. По губам и подбородку стекал черный сок.

Надо было хорошо отдохнуть перед последним подъемом. Все стащили сапоги, чтобы подсушить раны и хоть немного утишить боль.

И час, и другой они ели голубику, переползая от куста к кусту. Совсем ослабевшего Абельдина кормили поочередно. Он брал ягоду с ладоней товарищей губами, жевал, не чувствуя вкуса, не терзаясь голодом. Ел потому, что ели все, потому, что так надо.

Они разломили пополам последнюю лепешку. Одну часть разделили на всех. Абельдину сверх того дали еще кусочек сахару. Он вместе с лепешкой спрятал его за пазуху. Кто знает, что побуждало его запасаться: инстинкт, а может быть, у него уже не было потребности в пище.

Стали собираться. Абельдин сам идти не мог.

— Мы не оставим его, — шептала Татьяна, задыхаясь от слез, — он же умрет здесь один…

Виктор Тимофеевич и Борис подняли Абельдина и, поддерживая за поясной ремень, повели дальше. Шли, припадая к стволам, спотыкаясь.