Поиск-89: Приключения. Фантастика - Страница 13
Петр Иванович хотел было разбудить жену и дочь, но тут вдруг ему в голову пришло: а не разбазаривает ли кто-нибудь с верхних этажей таким хулиганским образом воду?!. Он уже хотел было снова перевеситься через подоконник, взглянуть вверх, но, посмотрев на фонарь, обомлел: во всю ширину переулка шел дождь. Теперь это уже было видно и слепому! Дождь, дождь шумел в листве, бежал в водосточных трубах, и пузыри вскипали на лужах. Причем все свершалось как-то тихо и обыкновенно — никто не хлопал окнами, форточками, точно все спали и ничего не слышали.
Откуда-то издалека донеслась странная мелодия, и Петр Иванович вспомнил, как он сам мальчишкой выделывал такие рулады на травинке. Травинка нужна тонкая, широкая, и стоит ее поднести к губам, как она задрожит, завибрирует и зазвучит нежная мелодия. Петр Иванович был мастак выдувать всякие песни, но мелодия, которую он услышал сейчас, поразила его своей необычайностью: точно все вокруг вплеталось в нее — и тиканье часов, и шорохи, и скрипы, и свет фонарей. И так вдруг что-то защемило в сердце, что Неверующий готов был, кажется, выскочить из окна.
— Куда все ушло-то? — вдруг выпалил он и удивился своему вопросу. С чего это он такое спросил?
— Куда, куда?! — сердито проворчала жена в соседней комнате.
Неверующий заглянул туда, увидел Катерину Ивановну, спящую, разметавшуюся на тахте от жары, и покачал головой. Быть врачом-стоматологом — дело нелегкое… Дочь же спала тихо под простыней, и, взглянув на нее, Петр Иванович улыбнулся: чистое, нежное, точно освещенное изнутри, лицо казалось таким прекрасным, что Неверующий даже засомневался: а его ли Ленка спит на соседней полуторке? Но после некоторых размышлений он все же согласился со своим отцовством, хотя легкая ревнивая тучка залетела в сердце. Было, было что-то у жены с тем настройщиком, который доставал ей контрамарки в филармонию. Верить бабам нельзя!
Минуту поколебавшись, Неверующий выскочил на улицу. Дождь к тому времени уже не шел, мелодия исчезла, а вместо нее на третьем этаже стрекотала Дуськина швейная машинка. Дуська обшивала пол-Копьевска, все про это знали, хотя Неверующий из принципа у нее ничего не шил. Баратынский, Дуськин супруг, игравший в народном театре ДК им. Горького, о чем всем докладывал, учил, видать, очередную роль, и обоим было наплевать на то, что делается за окном.
Мокрый асфальт блестел как надраенный. В воздухе пахло морем и прибитой пылью, а маленькие лужицы горели, как осколки огромного, разбитого на множество частей зеркала.
«Чудеса!» — радостно хмыкнул Петр Иванович, оглянулся на дом, желая найти хоть одного свидетеля этого казуса природы — никакой тучки над головой и в помине не было, — но все, за исключением Баратынского, спали или не желали из окон высовываться.
Даже если представить себе, что какой-то шутник набрал в лейку воды и решил полить переулок, то все равно он бы не захватил его во всю ширину, а тем более в длину, размышлял Петр Иванович, блаженно втягивая носом прямо-таки натуральный морской запах, — значит, это возможно при условии, что разом из всех окон станут поливать переулок из леек, что вообразить нельзя, ибо все спят, а потом на пятом этаже живет отставной майор Лев Игнатьевич Шилов, председатель КВРа двух пятиэтажек, и его бдительности жильцы откровенно побаиваются…
Мысли Неверующего неожиданно прервал Баратынский, выскочивший в буквальном смысле слова как Тень Отца Гамлета. Такую роль слесарь Митька Баратынский в свое время играл в ДК Горького, где Дуська вела кружок кройки и шитья. Там они и познакомились, и Дуська быстро прибрала Митьку к рукам, вырвала его из рук шаромыг, запретила пить и стала приобщать к культуре модного костюма. Баратынский выскочил в театральной шляпе, плаще и с собачонкой.
— Привет! — обрадовался Петр Иванович. — Видал? — Он показал на лужицы.
Баратынский взглянул на небо и, лихо запахнув плащ, прошипел, выпучив глаза:
— Дождемся ночи здесь. Ах, наконец достигли мы ворот Мадрита! Скоро я полечу по улицам знакомым, усы плащом закрыв, а брови шляпой. Как думаешь? Узнать меня нельзя?..
— Кто ж тебя не знает? — не поняв ничего, хмыкнул Неверующий.
Баратынский огорченно покачал головой.
— Вид ваш, Петр Иванович, не соответствует вашему авторитету на производстве, — высокомерно заметил он, взглянув сверху вниз на низенького Неверующего. — Чао!
И Баратынский, напевая что-то челентановское, гордо удалился, а Петр Иванович неожиданно для себя обнаружил, что он… в трусах! Насмерть перепугавшись, а больше устыдившись такого своего положения (боже, главный бухгалтер!), он как ошпаренный заскочил в квартиру и долго не мог перевести дух в передней. «Это ведь что могут подумать! — ужаснулся он. — Что я…» От последней мысли его бросило в жар. Да еще Дуська! Неверующий знал, что она по ночам плещется в ванне. Набирает днем до отвала воды (ночью водопровод отключают) и часа в три ночи плещется в свое удовольствие. Неверующий сам слышал, но, будучи человеком тихим и не ябедой, Льву Игнатьевичу о сем не сообщал. Однако если Дуська посмеет разносить теперь сплетни про него, то Петр Иванович не преминет рассказать и о ее привычках.
Повздыхав, Петр Иванович вернулся к себе в комнату и, не успев затворить дверь, застыл как вкопанный. Горло пересохло, и звук — а он хотел уж завопить благим матом — пропал. За его столом, внимательно изучая методичку, сидел высокий незнакомец с шапкой темных кудрей, рассыпанных по плечам. На нем была белая блуза с широким отложным воротником и черные бархатные штаны, подвязанные на коленках бантами, а далее белые носки и старинные с острыми загибающимися носами башмаки. Весь этот театральный костюм живо напомнил Неверующему Баратынского. Незнакомец уже стоял перед ним, и его узкое белое лицо с огромными горящими глазами и большим ртом говорило о смущении и робости.
Но не это сковало страхом Петра Ивановича. Не само появление среди ночи, не странный костюм, не горящие глаза. Незнакомец светился. Да-да, светился, точно вместо тела был причудливой формы длинный фонарь, на который надели рубашку и штаны. И что самое удивительное — часть туловища, от лица и до пояса, где начинались штаны, просвечивала… Сквозь грудь и живот просматривалась часть стены и угол подоконника, словно незнакомец был наполовину из стекла.
— Я прошу извинить меня за столь поздний визит, — зашептал гость, и голос его тотчас обезоружил и покорил Петра Ивановича своей неизъяснимой прелестью, будто листва зашептала или ветерок в душный час обласкал лицо. — Приличнее всего следовало бы явиться завтра, моя душа уже начнет затягиваться кожей, а сейчас она горит, точно светлый фонарь, вы угадали, мессер, но вам ли не знать это нетерпение молодости, когда «как в чей-то глаз, прервав игривый лет, на блеск взлетает бабочка шальная и падает уже полуживая, а человек сердито веки трет — так взор прекрасный в плен меня берет. И в нем такая нежность роковая, что, разум и рассудок забывая, их слушаться любовь перестает…» — незнакомец заулыбался. — Да, что делать, коли сам сражен, как тот двадцатидвухлетний монах, поэтому не судите строго, все мы теряем рассудок, даже вы, выскочив в таком виде на улицу, забыли о приличиях, что делать, они нас всегда сковывали… Впрочем, я, наверное, и вправду некстати, речь пролилась, и я счастлив, я заговорил, могу объясниться, а это уже чудо, это уже подтверждение того, что я нашел ее!.. Простите великодушно…
— Кто вы?.. — прохрипел Петр Иванович.
— Я Дождь, — незнакомец улыбнулся и, повернувшись, легко оттолкнулся от пола и выпорхнул, как птица, в окно. Он плавно взлетел, набирая высоту, и вскоре лишь странная яркая звездочка горела на том месте, куда он улетел.
Петр Иванович как стоял, так без звука рухнул на пол, сраженный сей чертечтовиной.
Началась эта история так давно, что никто, пожалуй, точно и не может назвать ни год, ни число; подлинное имя Дождя встречается в двух хрониках, связанных с Лоренцо Великолепным, да один раз о его исчезновении упоминает Марсилио Фичино в письме к Джиованни Кавальканти: «Я думал, что я люблю его в такой степени, что не мог бы любить себя более; Андреа Веротти, один звук его имени лишал меня земной опоры, и я бежал туда, где находился он. Видеть, наблюдать, слышать его голос становилось с каждым днем все потребнее, я мучился, если не видел его более часа, это превращалось в болезнь, точно сам демон небесной Венеры поджигал мою плоть. Блеск его божественного лица по ночам горел во тьме, его голос звал так настойчиво и призывно, что я верил: Андреа — ангел, спустившийся с неба, то недосягаемое, что отделяет нас от Бога…»