Поиск-85: Приключения. Фантастика - Страница 60

— Вас понял! — проговорил он в микрофон и выключил радиостанцию. И замер: не узнал своего голоса. Словно что-то убрали в нем. Убрали то, что придавало ему твердость.

— Стоп! — сказал он себе. — Ты еще есть! — Сердце своим глухим стуком будто согласилось с этим.

Ноги передвигались тяжело, и, наверное, прошло немало времени, прежде чем Сафонов добрался до двери. Он потянул дверь на себя, и она, сопротивляясь, будто живая, подалась с звенящим скрипом. Шаг, еще один шаг… Сафонов опустился на крыльцо.

Пустыня, черная, выжженная до основания солнцем, простиралась перед ним далеко-далеко, уходя за горизонт. Казалось, что она везде, всюду, на тысячи километров, что вся земля — пустыня, что и в нем самом — ее комок, большой и черный. Но он знал, что стоит ему лишь закрыть глаза, как увидит море.

Все оказалось зря. Три года назад Сафонов бежал от него сюда, в пустыню, где само это слово — море — с его свежащим ветром, шумом прибоя и накатом волн казалось кощунством.

— Море, море, море, — беззвучно бормотали его губы, голова клонилась к плечу, и он засыпал.

Неизвестно, как прознали местные ребятишки и связали его сон с тем, что стало событием в жизни кишлака последние три года, но только они всегда поджидали, когда Сафонов заснет.

Едва голова его клонилась к плечу, они тихо, без криков, боясь потревожить этот сон, неслись к окраине кишлака — и уже там раздавались их крики, пронзительные, словно крики чаек перед бурей.

— Море, море! — кричали они, жадно всматриваясь в черную пустыню. — Море!

И вот в ответ на их призыв где-то в самой глубине пустыни загоралась точка-искра. Точка эта становилась центром и притягивала к себе новые искры. Вот их уже десятки, сотни, тысячи. Точки-искры сливались в блики. И они все ближе, ближе… Ребята замирали, сердца их сжимались от счастья — казалось, вот сейчас выпрыгнут из груди и понесутся навстречу на глазах вырастающему из бликов морю. Море блестело, и волны ровными рядами, будто на параде, спешили к берегу. Ребята ждали. И тогда далеко в море появлялся корабль. Он легко скользил по волнам, и на его палубе, крепко держась за поручни, стоял человек. Это был Сафонов, не тот, который сейчас, а намного моложе и красивее. Сафонов улыбался. И все на берегу тоже улыбались и громко кричали:

— Плыви сюда, Сафонов!

Но он всегда проплывал мимо, будто не видел их, и пропадал в морской дали, а вместе с ним пропадало и море. Это было так несправедливо, так нечестно, что дети обижались на Сафонова, хотя и очень его любили. Однако никто из них никогда не говорил ему ни о том, что видел, ни о своей обиде. Они проходили мимо и смотрели снизу вверх на Сафонова, а тот с высоты крыльца на них. Им казалось, что он все еще стоит на палубе, под морским ветром, и за ним высоко поднимается морская волна, и Сафонов опять их не видит.

Но чаще всего они видели море и длинный белый берег. Он был пустой, и потому детям становилось страшно. А иногда на берегу стояла женщина. Дети видели ее лицо, оно всегда улыбалось, каким бы ни казалось в этот раз — совсем юным или много старше. Однако они хотели видеть ее только молодой и очень радовались, когда это удавалось, и громкими криками приветствовали ее. Крики сразу же замолкали, когда рядом с ней появлялись два мальчика: один повыше, наверное, постарше, другой пониже — младше. Оба черноволосые, как мать, они смотрели на детей кишлака серыми серьезными глазами, такими же, как у Сафонова, и о чем-то переговаривались.

Маленькая черненькая девочка Гульчара, дочь караванщика Ахмеда, однажды, увидев их, вдруг почему-то заплакала. Она закрыла руками глаза, повернулась и убежала.

— Влюбилась, влюбилась! — кричали ей вслед мальчишки. Они не хотели кричать, но что они могли сделать? Удержаться от этого было выше их сил. С тех пор Гульчара ни разу больше не бегала с детьми к окраине кишлака, когда Сафонов засыпал, а садилась рядом с ним и внимательно следила за его лицом до тех пор, пока он не просыпался.

Сафонов просыпался. Сознание возвращалось к нему медленно, не сразу. Сначала пропадали звуки, и он не слышал, что говорила ему жена и кричали Васька с Мишкой. Потом уходили дети, но он еще долго видел на длинном белом берегу жену. Но вот волны закрывали и ее. Кругом оставались только море и волны. Море и волны. Волны набегали и, как быки, таранили корабль. Вот они все выше и выше. Удары их все крепче, сильней. И вот уже все кругом просто одна волна. Она заполняет легкие и сердце Сафонова, он задыхается, волна разрывает его, вырываясь наружу. Все. Сафонову кажется, что его уже нет. Но вот в тумане проступают очертания домов кишлака. Сафонов мотает головой, стараясь прийти в себя окончательно, и долго еще чувствует на губах своих солоноватый вкус волны. Он встает с крыльца, чуть пошатываясь, и бредет в дом. Дверь он не закрывает, и через дверной проем видно его широкую спину, склоненную над столом. Стол завален бумагами и фотографиями. Вот он выбирает одну фотографию, на которой снята женщина и двое мальчуганов. Фотография простая, на ней не видно, какого цвета глаза у мальчуганов и какие волосы у матери. Но это та самая женщина и те самые мальчуганы, которых видели дети кишлака. Жена Сафонова и его дети. Он долго и пристально смотрит на них, так долго, что начинают слезиться глаза, и он закрывает их. Но и так он видит и слышит их голоса, и вдруг, забываясь, зовет. Звук его голоса словно пугает образы, что живут в его сознании, и они исчезают.

Первым погиб Мишка, младший. В самом начале войны. Мишка учился в мореходке. Они возвращались из учебного похода. Немецкая подводная лодка расстреляла катер, на котором они шли, в упор, а затем, будто проутюжив море, прошлась прямо по головам тонущих ребят. Не спасся никто. Двадцать восемь человек и среди них его сын остались навсегда где-то в море. Где?

Тогда Сафонов долго стоял на берегу, и временами ему казалось, что сквозь волны видит он тянущуюся вверх руку сына. «Нет, этого не может быть», — уговаривал он себя и срывался с места, искал лодку и прочесывал море. Все, конечно, напрасно.

Старший погиб в самом конце. Они всю войну воевали рядом, а вот увидеться не пришлось. Как все случилось, он узнал только после победы. Судно потопили в начале марта. Сафонову рассказали, что сын его отдал свой спасательный пояс раненому механику. Если бы это было их море — ласковое и теплое! Спасатели подошли через два часа, но в море уже не было людей. Мертвые, кругом плавали мертвые. Они все замерзли. Спаслись лишь раненые на спасательном боте.

Было у Сафонова только два сына.

После демобилизации жена не хотела, чтобы он уходил в море. Но что значил он без моря? И Сафонов уходил — на Кубу, к Австралии, во Вьетнам. Возвращаясь, знал, что его ждут. Он всегда узнавал ее фигуру на белом берегу, что открывался длинной полосой сразу же за портовым молом. Он не догадывался, жена скрывала от него, что, когда его не было, она часами каждый день стояла на самой крайней точке мола. О чем она думала?

В тот день шторм разыгрался внезапно. Волны уже перекатывались через мол, но ее будто что-то гнало вперед. И ни одна не задела ее: они словно расступались перед нею. Так она и дошла до самого конца мола. Больше ее не видели. Море приняло ее, пропустив к сыновьям.

Сафонов ушел с корабля. Ушел, чтобы быть как можно дальше от моря. Чувство вины не покидало его ни на мгновение. Если бы не он, не его любовь к морю, может быть, все было бы не так? Живы были бы сыновья и обязательно — жена. Из города, где он родился и где родились его сыновья, Сафонов уехал и несколько лет мотался по стране, пока не очутился здесь, в пустыне.

Сафонову стало вдруг душно. По всему телу, собираясь в струйки, проступил горячий пот. Сафонов повернулся на стуле к двери и подумал, что до крыльца ему не добраться. Чего-то ему не хватало. Чего? Сердца. Он почти не слышал, как оно бьется. И моря. Сафонов не хотел признаться себе в этом, потому что признаться — значило сейчас простить, а простить он не мог. Сафонову не хватало моря.