Поиск-83: Приключения. Фантастика - Страница 4

Судили шорника Ходырева за кражу приводных ремней из паровозоремонтных мастерских.

Сам Ходырев, чернявый, унылого вида мужик лет сорока пяти, стоял на эстраде сбоку. За ним, в полушаге — милиционер. Свидетелей уже допросили. Судья что-то сказал Альбине Ивановне, тыча пальцем в протокол, потом посмотрел на Ходырева.

— Прошу вас рассказать о том, как происходило хищение.

— Брал, значит. — Ходырев тяжело сглотнул. — Там со стороны Преображенской дыра есть в заборе. И в стене дыра. Позапрошлым летом пристрой на кирпич разбирать стали, да не кончили. Досками только забито… И брал, значит.

— Вы утверждаете, будто брали одни обрезки. А вот свидетели другое показали.

— Чем начнется, тем не кончится. — Кавказец ударил смуглой ладонью по ребру стола.

— Говори всю правду, папаня, не бойся! — прозвенел сзади срывающийся молодой голос.

Семченко обернулся — как раз за ним, рядов через пять-шесть, сидела зареванная баба с младенцем на руках, вытирала слезы воротником кофты. Возле нее стоял паренек лет семнадцати, такой же чернявый и невзрачный, как Ходырев.

— Ты расскажи, как из «Рассвета» к тебе приходили! — крикнул паренек.

— Из «Рассвета», значит, ко мне приходили, — послушно начал Ходырев. — Из кооператива Веслянского… Зятек у меня там… Они всех лошадей на одну конюшню свели, сбрую тоже снесли. Сторожа, само собой, приставили. Мужики-то не хотели сперва, так уполномоченный из города приезжал, ругался. «Это, говорит, у вас кооператив буржуазный, всяк в своем углу сидит. Такие и при старой власти были!» Ну и свели, значит… А как сеять, упряжь и пропала. Кулаки, конечно, кто еще. Но концов не найдешь. А у них там ни шорника доброго нет, ни материалу. Ну, зятек и подбил на грех… А так обрезь брал.

— Расчет с вами производился деньгами?

— Не пряниками же! — огрызнулся Ходырев. И тут же сник. — Маслица маленько дали, свининки…

В начале июня Семченко пригласили на объединенную сессию губчека, военно-транспортного трибунала и бюро угрозыска. Там говорили, что случаи шпионажа и контрреволюции в городе дошли на убыль, зато резко возросло число преступлений на должности и воровство. Лишь за одну неделю судили трех кладовщиков, торговавших похищенным с железнодорожных складов мылом, бемским стеклом и минеральным маслом, корейца из табачной артели за спекуляцию спичками и начальника карточного бюро при потребобществе за неправильное распределение талонов в столовые. Последнего Семченко знал. Однажды тот предложил ему лишний талон в столовую первого разряда — по-свойски предложил, между делом, и очень удивился, когда Семченко сгреб его за грудки. Не испугался, а именно удивился. Все повторял: «Я же тебе как человек человеку! Мне от тебя и не нужно ничего…»

Судья спросил:

— Вы знали, что обрезки приводных ремней тоже идут в дело?

— Как это? — Ходырев не понял или сделал вид, будто не понимает.

— Сшивают их… И так вон сколько кругом станков стоит!

— Так ведь и упряжь, поди, нужна, — рассудил Ходырев.

— Сами-то что, на велосипеде ездите? — опять встрял паренек за спиной у Семченко.

Судья устало перевел на него взгляд.

— Помолчи, сынок…

— Надо, товарищ судья, из кооператива свидетеля вызывать, — громко проговорил кавказец. — И если он нам сейчас неправду сказал, дать ему двойное наказание. На Кавказе всегда раньше так делали. Вот у хана Аммалата был закон…

— По декрету о суде, — напомнила Альбина Ивановна, — ссылки на законы свергнутых правительств воспрещаются.

— Хватит свидетелей. — Судья потер пальцами виски. — Пусть спасибо говорит, что мы его судим, а не транспортный трибунал. Мастерские-то паровозоремонтные.

— Спасибо, — серьезно сказал Ходырев.

— Да ты что, папаня! Не старая власть, чтобы кланяться! — Паренек отцепил от рубахи материну руку, выскочил к эстраде.

Семченко встал, взял его за плечи и усадил на лавку, чувствуя, как вздрагивает под рубахой тощее мальчишеское тело.

— Сиди, Генька, — приказал Ходырев. — Мать не расстраивай!

На руках у женщины зашелся в вопле младенец, и именно потому, что жаль стало и Геньку, и эту бабу, и младенца, Семченко решил не поддаваться жалости, сказать правду:

— Можно мне выступить?

Судья удивленно вскинул голову.

— Зачем?

— Позвольте, — вмешалась Альбина Ивановна. — Согласно декрету о суде в слушании дела могут принять участие один защитник и один обвинитель из числа присутствующих на заседании.

Несмотря на свою молодость, Альбина Ивановна к любому поручению в клубе относилась со всей ответственностью и так же ответственно подготовилась к роли народного заседателя.

— Много я говорить не буду. — Семченко положил перед судьей тетрадный листок. — Но попрошу зачитать суду и собравшимся это письмо. Оно пришло к нам в редакцию из Буртымского уезда.

Проглядев листок, судья понимающе кивнул и начал читать вслух:

— «В ноябре 1918 года, при эвакуации красных со станции Буртым был выброшен из вагона маховик с валом кривошипа от двигателя внутреннего сгорания. Недавно ездил с женой в коопторг за калошами и увидел: он до сих пор лежит на станции Буртым, когда в Республике нужда. Как же получаются такие дела? Калош нет, мыла нет, машина где-то стоит в бездействии, а маховик лежит. С комприветом Семен Кутьев».

— Видите, товарищи. — Семченко посмотрел на Геньку. — Машины стоят, станки стоят. Мы даже хлеб из Сибири вывезти не можем, потому что паровозов не хватает…

— Покамест и лошади нужны, — тихо сказал Генька.

— Я диалектику тоже понимаю. — Семченко нахмурился. — И гражданина Ходырева мне жаль, конечно. Жена, ребятишки, все такое прочее. Но судить его нужно по всей строгости настоящего тяжелого момента. Иначе этот момент и не кончится никогда!

— Товарищ судья! — Генька вспрыгнул на эстраду, замахал руками перед самым его носом. — Ежли бы папаня мой только обрезки брал, вы бы его к штрафу приговорили? Так? А остальное он для доброго дела позаимствовал. Для всеобщего счастья… Вот за обрезки и судите, по справедливости!

«Горячий парнишка», — с оттенком уважения подумал Семченко. Он вернулся на место, испытывая почему-то чувство неловкости, хотя все сделал правильно — меньше всего этот мужик заботился о всеобщем счастье, и встретил ненавидящий взгляд Геньки, которого милиционер выводил из зала. Глаза у парня были круглые, зеленоватые, чуть выкаченные из орбит. По-обезьяньи длинные руки суетливо оправляли выбившуюся из-под штанов рубаху. Семченко с внезапно острой жалостью отметил, что руки у Геньки слабые, костяшки налиты отроческой краснотой.

Ходырева приговорили к году общественно-принудительных работ.

Семченко выслушал еще одно дело, перекинулся с Альбиной Ивановной несколькими словами по поводу завтрашнего вечера в Стефановском училище, а когда вышел на улицу, то сразу увидел Геньку. Тот стоял возле мостков через канаву — одна рука на гашнике, другая отведена за спину, напряжена в плече. Семченко двинулся к нему, намереваясь поговорить по-хорошему, и тут же камень скользом оцарапал скулу.

— Ты что? — Он остановился.

Генька отбежал немного и заорал, вихляясь:

— Башка каторжная! Сука ты, сука!

— Погоди, не трону. — Семченко перескочил через канаву. — Если каждый сам будет решать, что сейчас нужнее, чего выйдет-то? Ты подумай. Всяк под себя грести начнет!

Генька вдруг затих и спокойным, только неестественно высоким от горловой судороги голосом спросил:

— Влез-то зачем? Кто тебя звал, козел бритый?

Он бесстрашно стоял в двух шагах от Семченко, скособочившись от напряжения, бледный, похожий на затравленного зверька, и такая ненависть была в его глазах, что Семченко стало не по себе — плюнул и пошел прочь.