Поиск-83: Приключения. Фантастика - Страница 29

Он застонал, корчась, подтянул к груди согнутые ноги, словно от боли в животе. Семченко наклонился над ним, и в ту же секунду Генька лягнул его ботинком по руке, в которой висел браунинг. В воздухе распрямляя скрюченное тело, вскочил на ноги, подхватил выпавший браунинг и, отбежав шагов на пять, приставил дуло к виску.

— Смотри, гад! Две смерти на твоей совести!

Семченко застыл на месте, понимая, что первое же его движение заставит Геньку надавить спусковой крючок.

— Генька! — на вздохе, хрипло и почти безголосо выкрикнула Наденька. — Не надо, миленьки-ий! Как же я-то?

Тот удивленно посмотрел на нее.

Наденька опасливо, будто по канату, сделала шаг к нему, другой, третий, приговаривая:

— Глупенький ты мой… Давай его сюда, глупенький.

Генька опустил руку, и она осторожно взяла у него браунинг.

— Дурак! Спятил? — Лицо ее сразу стало другим — жестким и усталым. — Уйди! — Она брезгливо оттолкнула Вадима и отдала браунинг Семченко.

А Генька вдруг жалко сморщился, шмыгнул носом и заплакал, размазывая по щекам кровь, грязь и слезы.

Коза Билька невозмутимо щипала траву на обочине — у нее свои были обиды и счеты.

Семченко смотрел на Геньку и думал, что камнем можно просто так запустить, но выстрелить в человека, не поняв его, нельзя. Если о всемирном счастье думаешь, то нельзя.

Наверное, Генька и в Стефановское училище пошел не для того, чтобы убить, а чтобы понять. И увидел вожжи на Глобусе. Потом со сцены стали о понимании толковать, о братстве, о том, как все будут понимать друг друга. В зале слушали внимательно, не возражали, и Генька понял, что это одна брехня. Ведь он, Семченко, был здесь вроде за главного, а сам лишь то понимал, что выгодно. Тогда Генька решил, что все про него понял, барьеры упали, можно стало стрелять.

Остальное само собой произошло: темнота, розовый луч, отроческий соблазн нажать на спусковой крючок. И ничего бы не случилось, так и осталось бы в мечтаниях, в предутренних снах, но выстрелил этот курсант, и рука вырвала из кармана браунинг.

Тут тоже все упиралось в эсперантизм. Не будь его, неизвестно еще, выстрелил бы Генька или нет.

— Значит, так, — спокойно проговорил Семченко. — Час тебе на размышление, и куда хочешь девайся из города. Я еду в Чека. Застанут тебя, сам виноват… Ясно?

Оба они с Генькой играли во всемирное счастье, но в мщение Семченко играть не собирался.

— На юг подавайся, там в Красную Армию запишешься… А за папаню не бойся. Он же у тебя не контра какая-нибудь, выпустят.

Молча, ни на кого не глядя, Генька побрел к воротам.

Семченко залез в бричку, взял вожжи. Сиденье пахло мылом — то ли от воспоминания об отце, то ли на самом деле.

— Мылом пахнет, — сказал он.

— Я его на воскреснике возил, — отозвался Вадим.

«Вот как все сцепилось, — думал Семченко, отъезжая. — Глобус с его параллелями и меридианами на морде, мыло, отец, приводные ремни, Казароза, Альбина Ивановна, коза Билька, всеобщее счастье…» Дальше он думать не стал, ибо и так ясно было: все в мире лежит рядом, откликается одно в другом — люди, вещи и животные, и в этом была надежда, что когда-нибудь все они научатся понимать друг друга. Ведь все жили одной жизнью, и никакой другой, нарочно кем-то придуманной, быть не могло — просто жизнь.

В половине шестого Вадим Аркадьевич расхаживал перед школьным подъездом.

У другого подъезда, в центре крошечного садика едва возвышалась над землей чаша старого, еще довоенного фонтана с гипсовыми фигурами — мальчик и две девочки. Раньше они держали земной шар, потом, лет десять назад, он куда-то исчез, и теперь у детей с нелепо воздетыми руками был такой вид, словно они ловят мух.

Без пяти минут шесть из-за угла показался Семченко — прямой, костистый, все с тем же выражением высокомерной брезгливости на лице.

Когда он вошел в школу, Вадим Аркадьевич выждал пару минут и двинулся за ним, прикинув, что сразу все равно не начнут — пока раздеваться будут, пока усядутся. Не хотелось говорить с ним перед выступлением, но послушать очень хотелось. Следовало войти в самый последний момент, чтобы Майя Антоновна не успела вмешаться. А то станет еще их знакомить… Все рассядутся, он тогда войдет, пристроится где-нибудь в уголке, не снимая плаща, и Семченко его не узнает.

Вадим Аркадьевич потянул на себя дверь школьного музея, за которой слышались голоса. На пороге стояла старшеклассница в джинсовой юбке с вышитым на кармане цветком.

— Эсперантисты тут заседают?

— Которые с Майей Антоновной? Они куда-то наверх пошли, в класс какой-нибудь… Здесь проходит занятие лекторской группы.

— Извините, — сказал Вадим Аркадьевич.

Неловко было искать их по всей школе, и он опять вышел на улицу. Через дорогу стоял стеклянный кубик кафетерия «Лакомка», откуда отлично просматривалось все пространство перед школьным подъездом. «Сегодня можно и кофе», — подумал Вадим Аркадьевич, нащупывая в кармане трубочку с нитроглицерином. Сама мысль о том, что через какой-то час он будет говорить с Семченко, позволяла пренебречь обычными предосторожностями, как и мысль о летней рыбалке.

Он присел за столик, над которым висела табличка «Для детей» — остальные посетители лакомились стоя, — отхлебнул глоточек черной, обжигающей десны жидкости и откусил от черствого сочника, не спуская глаз с противоположной стороны улицы.

В школьном музее он бывал однажды — приглашали поделиться воспоминаниями о пройденном боевом пути. Тогда же, перед выступлением, успел разглядеть на стене планшет с портретом Геньки Ходырева. Таким он его тоже помнил. Году в тридцать шестом Генька приезжал к матери и вечером заглянул к Вадиму, случайно встретив его на улице. Он был в новенькой форме, с кубарями в петлицах, ходил широким шагом, скрипя ремнями, и Надя смотрела на него во все глаза, а за чаем всячески выставляла напоказ скромные успехи мужа, словно не столько Геньке хотела что-то доказать, сколько самой себе.

Генька исчез из города четвертого июля, а на следующий день Семченко подал заявление с просьбой об отправке на фронт. Через две недели он отбывал с городским терполком, в который влились новые формирования. Накануне он со всеми в редакции попрощался и провожать себя никому не велел, даже Вадиму, хотя все это время прожил у него дома.

Но в то самое утро, когда Семченко в должности командира роты отправлялся с эшелоном на фронт, в редакцию принесли адресованное ему письмо из Петрограда. Конверт был толстый, твердый на ощупь. Преодолев сильное искушение вскрыть его, Вадим рванул на вокзал.

Эшелон стоял на первом пути. Земля возле шпал была черная от мазута и масла, отдавала зноем. Вадим побежал по перрону, всматриваясь в лица красноармейцев, сгрудившихся у вагонных проемов.

— Кого потерял, земеля? — кричали ему.

— Семченко! Семченко знаете?

Наконец услышал знакомый голос:

— Кабаков!

Семченко стоял у перегораживавшей проем доски.

— Вам письмо из Питера. Утром в редакцию принесли.

Семченко надорвал конверт, достал из него темную фотографию на картоне и газетную вырезку.

— Что за фото? — Вадим привстал на цыпочки, но ничего разглядеть не смог.

— Казароза. — Семченко положил фотографию в нагрудный карман, застегнул пуговицу. Удостоверившись, что в конверте пусто, развернул вырезку, но тут же рука его снова дернулась к карману, пальцы нервно ощупали пуговицу.

— Да застегнули! — усмехнулся Вадим.

«Любил он Казарозу, — говорила Наденька. — Не любил, так и Геньку бы не отпустил…» Логика была странная, и Вадим все хотел спросить об этом у Семченко прямо, но стеснялся. Припоминал всякие подробности, которые и так можно истолковать, и этак, а сейчас дернулась рука к застегнутой пуговице и ясно стало, что Наденька права.

О Геньке Семченко спрашивал чуть не каждый день, и Вадим старательно вспоминал все новые подробности его биографии. Рассказал, как три года назад, еще совсем пацаном, тот задумал постричься в монахи, соорудить на монастырские деньги дирижабль, о котором прочитал в журнале «Вокруг света», и летать из города в город, собирая пожертвования на храмы божьи. А прошлой зимой, во время наступления Колчака, Генька приспособил к лыжам ходули. С этим изобретением он обращался к районному комиссару, предлагая создать в тылу у белых летучий отряд, способный передвигаться с невиданной скоростью.