Поиск-83: Приключения. Фантастика - Страница 22

— Если вы знакомы с товарищем Семченко, значит, у вас имелись причины разбить лампочку на площадке. Чтобы не быть узнанным.

— Тем не менее я ее не разбивал.

— Почему тогда побежали?

— Любой, знаете, побежал бы на моем месте.

— Но на этом месте оказались именно вы, не любой, — наставительно произнес Ванечка. — Вы были вчера на заседании клуба «Эсперо»?

— Я идист! — сказал студент таким тоном, словно это заявление разом могло объяснить все его прошлые и будущие поступки.

— Чего-о? — сощурился Ванечка.

— Я не посещаю заседаний так называемого клуба «Эсперо», поскольку являюсь сторонником идо-языка. Мы считаем эсперанто лишь ступенью на пути к идеальному международному средству общения. Причем такой ступенью, через которую лучше перешагнуть.

— Все у вас как-то не по-людски, — помотал головой Ванечка. — Умные вроде ребята, хотите, чтобы все народы понимали друг друга, а сами между собой договориться не можете.

Вошел конвойный, положил на стол браунинг, а рядом высыпал горсть патронов. Ванечка взял один, загнал в патронник. Затем встал, высунул руку с браунингом в форточку и надавил спусковой курок. Курок сухо щелкнул — осечка. Студент смотрел на все это молча, с грустной улыбкой понимания и снисхождения на толстых губах. Ванечка попытался выстрелить еще раз — опять осечка. Он вынул патрон и зарядил другой — тот же результат.

— Можете целиться в меня, — предложил студент. — Я согласен.

Нервничая, Ванечка разровнял патроны ладонью на столе и начал брать по одному, внимательно рассматривая капсюли. Наконец один понравился ему почему-то больше других. Зарядив его, Ванечка опять подошел к окну.

— Горохом надо попробовать, — сказал студент, и тут грянул выстрел.

Легкий белый дымок воспарил в ночное небо, гулко покатилось эхо, отскакивая от железных купеческих крыш. Ванечка довольно засмеялся, и Вадим увидел, что он еще совсем пацан, Ванечка-то. Года, может, на два только постарше его самого.

Семченко настороженно и недобро смотрел на студента, а тот беззвучно шевелил побелевшими губами.

— Вот так! — Ванечка небрежно швырнул браунинг на стол. — Боек-то не до конца спилен… Не на всякий капсюль, конечно, но можно подобрать.

— Ни разу он не стрелял! — закричал студент.

— Николай Семенович, — спросил Ванечка, — у него были основания вас ненавидеть?

— Мы с Линевым написали письмо в губком, требуя запретить пропаганду идо-языка. Разве что это.

— Вы повели себя недостойно! — стремительно повернулся к нему студент. — Вы решили суд потомков заменить судом власть предержащих.

— Эсперантисты, идисты, — Ванечка помрачнел. — Такое время, а вы счеты сводите!

— Дайте мне бумагу и карандаш, — попросил студент. — Я все напишу, а вы прочтете. Только не вслух, пожалуйста.

— Ладно, идемте. — Пропустив его в коридор, Ванечка обернулся. — В соседней комнате пока запру. Пускай пишет.

— Николай Семенович, вы его вчера в училище не замечали? — спросил Вадим.

Семченко ничего не ответил, но когда Ванечка, вернувшись, прямо с порога задал ему этот же вопрос, покачал головой:

— Нет… А ты?

— Тоже нет. А ты, курьер?

— Нет, — ответил Вадим, хотя с удовольствием сказал бы обратное. Он доволен был, что браунинг все-таки выстрелил. Поделом этому рыжему, а то небось тоже пари заключал!

— А других идистов там не было? — спросил Ванечка.

— Не видал.

— Николай Семенович, — Ванечка помялся, — вообще-то я должен извиниться перед вами. Моя версия оказалась ложной, Казароза приехала сюда не из-за Алферьева. Он бежал не на восток, как мы предполагали, а на юг, в Тамбов. Сегодня пришла телеграмма. Алферьев скрывался в Тамбове и два дня назад застрелился при аресте.

Вадим ничего не понял, однако почувствовал: сказано что-то важное, объясняющее если и не все, то очень многое в отношениях Семченко с этим парнем из «чрезвычайки».

— У нас недавно похожий случай был, — как бы извиняясь, продолжал Ванечка. — Через женщину взяли одного.

— Другая была женщина, — сказал Семченко. Он сидел, опершись локтями о колени и свесив голову вниз, словно его мутило.

— Вы человек грамотный, в редакции работаете. — Ванечка откинул со лба длинные светлые волосы, и Вадим опять увидел, какой он молодой — движение это было мальчишеским, и лоб, и шея, и руки в веснушках. — Я вам одну мысль хочу привести. Из Плутарха… Знаете, был такой греческий историк?

— Знаем, — выскочил Вадим. Не зря же он на исторический факультет поступать собирался.

Из висевшей на гвозде офицерской сумки Ванечка достал старинный томик в кожаном переплете. «Как Суворов», — подумал Вадим. Где-то он читал, что Суворов всегда брал с собой в походы сочинения Плутарха.

— Не подумайте, что для оправдания. — Ванечка быстро нашел нужную страницу. — Так просто, чтобы объяснить…

— Валяй, — нахально сказал Вадим, понимая, впрочем, что даже великий Плутарх, любимец Суворова, никак не в состоянии объяснить тайну, связавшую воедино всех этих людей, живых и мертвых.

Слушая, Семченко все так же безучастно смотрел в пол, но Вадим уже начал догадываться о причине этой кажущейся безучастности и жалел его — страшно было думать, что смерть Казарозы хоть как-то связана с борьбой против идистов.

Когда Ванечка кончил читать, все помолчали, потом Семченко сказал:

— Похожие случаи бывают, но одинаковых-то нет. Жизнь этого не допускает. Только мысли про такие случаи бывают одинаковые, потому что из самого человека. Вот люди и мучаются: как им всем понять друг друга?

Ванечка ошарашенно поглядел на него и согласился без уверенности:

— Может, и так.

— Откуда у тебя эта книжка? — поинтересовался Вадим.

— Да брали зимой в Гатчине одного полковника. На дому брали, он ее и сунул под френч. Привели, обыскивать стали и нашли. «Зачем она вам?» — спрашиваю. А он: «Утешает в несчастье». — «Чем же?» — говорю. Отвечает: «Пространством истории!»

Вадим вспомнил, что у Осипова тоже был свой способ утешаться в несчастье, похожий. Он смотрел в бинокль на звездное небо. Тогда, по его словам, музыка сфер заглушала, делала ничтожными все шумы собственной жизни.

— Сейчас я. — Ванечка вышел из комнаты.

Вадим пересел поближе к Семченко, положил руку ему на плечо.

— Николай Семенович, а если у этого рыжего и патроны были? Браунинг-то нашли, а их нет. В голову не пришло патроны искать. А? Может, он вас убить хотел? Для того и в училище за нами пришел. Выследил, гад! Отомстить решил за свой идизм… И вчера, может, он в вас стрелял, а попал в Казарозу. Вполне мог войти, когда уже свет потушили. — Вадим торопился высказать свои озарения до прихода Ванечки. — Ведь все сходится! Я шаги внизу слышал, когда еще у двери стоял со свечой. Но не поверил. Послышалось, думал…

— Уйди, Кабаков, — не поворачивая головы, попросил Семченко.

— Я же дело говорю. И не кому-нибудь, вам одному!

Семченко молчал, и Вадим с некоторым запозданием сообразил, что эта мысль не ему одному в голову пришла, Семченко тоже. Только он ее гонит от себя, боится близко подпустить.

А Семченко вдруг спросил — не то со злостью, не то с надеждой:

— Чего же он не стрелял сегодня? Чего побежал от меня?

— Нервы не выдержали. — Вадим легко устранил это противоречие.

Вспомнился пананархист Гордин, создатель языка «АО». Он кроме всего прочего рассказывал, что собирает сведения о детях, появившихся на свет в результате кесарева сечения. И просил, если таковые имеются среди публики, после лекции подойти к нему. Этим детям, по словам Гордина, свойственно поразительное чувство бесстрашия. В доказательство он ссылался на трагедию Шекспира «Леди Макбет», один из персонажей которой, некий Макдуф, «из чрева матери был вырезан ножом» и потому вырос смельчаком, каких мало. «Страх смерти, — говорил Гордин, — есть лишь слабый отзвук страха рождения. Не знавший одного не ведает и другого. И в будущем, когда сознательность возрастет, все женщины будут добровольно подвергаться кесареву сечению. Тогда возникнет новая, не знающая страха и сомнения порода людей, и для них язык «АО» станет самым естественным средством общения…»