Похоть (СИ) - Страница 18

Бельграно всё ещё тяжело дышал, глядя невидящими глазами в пол.

— Но для обычного человека высшая математика недоступна, может быть, и в Апокалипсисе заключено то, что не могут вместить профаны!

— Здесь подойдёт, думаю, другая аналогия, — поправил его испанец. — То, чего не могут понять магистры богословия и святые, — не следует предлагать никому. А ведь именно святые отказывались от толкования, смиренно говоря, что она «превышает их разумение», что, переводя на светский язык, означает, что там «ничего не поймёшь».

— Возможно, логика и здравый смысл против, но иные книги надо читать сердцем…

Этот аргумент снова не впечатлил Карвахаля.

— Так ведь как раз сердце-то и неспокойно после этой книги. Она погружает в смущение, брожение ума, какие-то догадки. Непонятный, этот текст ещё и неприятен. Господь тоже ведь говорит в Евангелии о вечных муках грешников. Но Его слова понятны и прозрачны. Да, горькие, да, тяжёлые. Но — понятные и их принимаешь. Но когда о конце мира начинают говорить в туманных аллегориях, это подвигает людей к духовному психозу, к мучительному вниманию к происходящему вокруг, и вместо духовного труда они впиваются глазами в «знаки конца времен».

— Стало быть, ошибка, вековое заблуждение…

— Да. Посеяли еретический Апокалипсис — пожали ересь хилиазма, протестантизм, духовное охлаждение, мечты о земном царствии, кликушество о печатях, бредовые фантазии и сумбурные толкования. Сегодня нездоровая тяга к эсхатологичности становится болезнью: стоило миновать срокам конца света по календарю майя, нашли новое «пророчество» о каком-то «последнем понтифике»… Апокалиптичность в действии. Похоже, человечество просто устало жить и очень хочет кончиться…

— Но это же… — Глаза Бельграно погасли, он наконец выговорил затаённое, — это же значит… что распад мира не будет апокалиптичен! Господи! Не будет печатей и саранчи, не будет и бледных всадников Апокалипсиса!

— Тебя это пугает или радует? — в недоумении вопросил Карвахаль, не понимая тона своего собеседника.

— Это ужасно, — на глаза Франческо Бельграно навернулись слезы. — Я так надеялся, что ещё не всё кончено. Я всегда боялся именно такого конца: когда мир станет просто царством пошлости, когда навсегда исчезнет тоска по горнему миру и священный ужас перед Адом, когда люди уже не будут замечать жуть своей пустой жизни, не поймут своей пошлости, а если и поймут — она будет даже забавлять их. В царстве пошлости всё будет лёгким, это будет новый мир без страданий и скорбей, с презервативами для педерастов и шприцами для наркоманов, и даже скуки в нём не будет, ибо скука — это всё же страдание от своей пустоты. Пошлыми станут серьёзные суждения, пошлыми и бесконечно повторяемыми станут слова любви, — Франческо передёрнуло. — И ведь всё это давно с нами, здесь, рядом… Я видел черты распада, но так верил, что это не конец, потому что оставалась надежда на них, на бледных всадников Апокалипсиса… Они не пошлые!

Франческо Бельграно медленно встал, взял у своего собеседника свиток и, пошатываясь, точно пьяный, отошёл к стене. Несколько минут он безумными глазами озирал папирус в руке, что-то шептал и качал головой, казалось, споря с самим собой. Карвахаль молча наблюдал за ним со странной, двойственной улыбкой Мефистофеля. Учёный ли боролся с католиком, дух ли с плотью, сердце ли с разумом? Карвахаль проронил, что видел множество подделок и несколько несомненных подлинников, и, как бы то ни было, Франческо повезло: в этом суетном мире этот папирус будет носить имя Бельграно. И пусть этот мир захлебнётся в своей пошлости, но его-то, Бельграно, ждёт в нём великое будущее.

— А уж научный-то мир как переполошится, о-о-о! — Карвахаль усмехнулся. — Антонио де Симоне лопнет от зависти, Сильвано Винчетти удавится собственной штаниной, Розалия Бонджорно обвинит тебя в подделке, — Карвахаль весело и немного беспутно расхохотался.

Франческо не сказал в ответ ни слова, он закусил губу и не отводил глаз от свитка. Он пару минут тяжело, с хрипами дышал, но потом вынул из кармана зажигалку и щёлкнул ею. Вспыхнуло пламя. Хэмилтон напрягся. Он понимал, что хочет сделать Бельграно, но не верил в это. Как можно, ведь это такая удача! Она же, тут Карвахаль прав, прославит его имя! Он, что, рехнулся?

Карвахаль же не сделал ни малейшей попытки помешать Бельграно, но поднялся и из-за спины Франческо пару минут с интересом наблюдал, как темнеет и корчится в огне папирус.

— Ты, оказывается, Франческо, верующий, — Карвахаль улыбнулся Бельграно. — И ты прав. Неисследимыми путями Господними даже нелепые подделки малограмотных неучей спасают в веках Истину от окончательного падения. Пока мир верит в бледных всадников Апокалипсиса, он не опошлится до конца.

Хэмилтон так растерялся, что почти забыл о Галатее, которая целый день не выходила у него из головы. Он счёл Бельграно и Карвахаля ненормальными.

Дождь моросил почти всю следующую неделю. На четвёртый день, озирая серую хмарь за окном, Гриффин не выдержал и в сопровождении Винкельмана ушёл на некрополь. Карвахаль же на эти дни ушёл в затвор, точнее, затворился в лаборатории и одержимо работал.

Освобождённая от защитной заклейки, фреска состояла теперь из отдельных, не скреплённых между собой раздробленных кусков. Тонкие нитевидные щели, паутиной разбегавшиеся по ней, были забиты мелкой штукатуркой. Карвахаль длинными узловатыми паучьими пальцами методично разбирал роспись участок за участком, расчищал щели, стыки, изломы, выправлял деформации, искажающие изображение. Из щелей и трещин кистью и скальпелем удалял загрязнения, предварительно раскрепив его ацетоном, одновременно подклеивал мелкие отколы штукатурки. Изломы и стыки промывал ацетоном и просушивал феном — явно взятым у сестрицы, куски складывал, проверяя соединение, затем склеивал ацетоновым раствором ПБМА.

Руки его напоминали руки скрипача, рот то и дело приоткрывался, и Хэмилтон, который вместе с Бертой Винкельман с утра тоже был в лаборатории, неожиданно задался вопросом, как этот человек будет вести себя в постели? Он страстен или тихо похотлив, склонен ли к изыскам и излишествам? Хэмилтон обычно мог достаточно определённо, глядя на женщину, сказать, какой она будет в любви, иногда мог прочитать и мужчину, но Карвахаля — не понимал и несколько часов размышлял на эту тему.

Карвахаль же тем временем осторожно наносил раствор на стыкующиеся стороны, потом с силой, но нежно соединил стыки, плотно прижав, точно сжимая в объятьях ребёнка. Затем склеивал соседние куски и последовательно соединял их, вставляя на места участки росписи, снятые с основного фрагмента и собранные в завале, заполняя трещины, утраты и щели мастикой. Хэмилтону показалось, что археолог подлинно священнодействовал.

Хэмилтон и забыл, когда и где слышал этот напев…

Мастика скрыла щели и выявила изображение, восприятию которого очень мешала частая сетка трещин. Стивен теперь увидел, что принятое им за тени было остатками синей краски, а блеклые потёки черноты прятали зелень. Карвахаль пояснил, что наряду с живописью по сырой штукатурке красками, разведёнными на воде, некоторые части фрески выполнялись в темперно-клеевой технике, связующими которых были яйцо и растительные клеи. Эти слои, зелёные и синие тона, подвергались со временем большим разрушениям, чем фресковые. Стивен разглядывал фреску и улыбался.

За эти дни Хэмилтон, правда, постоянно вздрагивавший, когда, как ему казалось, он слышал голос Тэйтона, совсем успокоился. Арчибальд явно не собирался расследовать свои подозрения, хоть за завтраком Стивен несколько раз ловил на себе его тяжёлый взгляд. Сам он больше всего сожалел, что во время встречи с Галатеей не догадался попросить у неё номер телефона. Если бы он мог послать ей сообщение! Хэмилтон лихорадочно соображал, как узнать её номер или сообщить ей свой. Последнее было проще, но как передать ей его? Тэйтон, одержимый ревностью и не спускавший с жены глаз, не допустит, чтобы он крутился возле его супруги.