Похоть (СИ) - Страница 15

Она давала куда больше обычных женщин, но она и брала. Как воронка смерча, она закручивала его и колотила о землю. И мозг не выдерживал и взрывался неоновыми всполохами. Его било токами сладострастия, он, судорожно сжимая пылающими пальцами простыню, падал и восставал как феникс из пепла, с лёгкостью приподнимал девичье тело и то укладывал на спину и ласкал раскрывшийся цветок любви, то насаживал её на себя, ловя пробегавшую по её бёдрам частую мелкую дрожь. Он запомнил её крохотные ножки на своих плечах, безудержную любовную скачку. Крики. Извивы змеи. Пароксизм наслаждения. Хищную улыбку хитрой кошечки.

Кончилось всё внезапно.

Она оцепенела в его руках и даже, как ему показалось, потяжелела. Поднялась, как поднимается среди кустарников и камней затемнённого ущелья осторожная кобра. Он тоже вздрогнул, ибо понял, что обеспокоило её: со стороны входа слышался шум мотора, и раздавались голоса.

Вернулись уезжавшие в Маронию.

На секунду он судорожно сжал её, погруженный в неё сзади, взгляд его упал на её ляжку — белую, стройную, с крохотной родинкой на бедре, потом на ногу, почти слившуюся с кремовой простыней. Что-то слабо удивило его, но что — он не понял. Было не до того.

Стивен поспешно вскочил, натянул джинсы и футболку, сунул ноги в теннисные туфли и трусы — в задний карман, схватил вывалившиеся из кармана телефон и ключи, и бросился к двери на террасу. Оказавшись на ней, наклонился, чтобы его случайно не заметили со стороны внутреннего двора, чуть не кубарем скатился вниз на второй этаж и через несколько секунд оказался перед своей дверью. Он успел протиснуться внутрь, закрыть за собой дверь и в изнеможении прислониться к ней, когда услышал в коридоре голоса Гриффина и Тэйтона. Они прошли мимо его двери наверх.

Теперь на него навалилась усталость. Он побрёл в душ и несколько минут просто приходил в себя под тёплыми струями. Постепенно успокоился. Подумав, вымыл голову: ему казалось, что его волосы хранили на себе чудный запах Галатеи, потом вытерся мохнатым полотенцем и завалился на кровать. Его медленно наполняло торжество. Этот сумрачный день принёс ему счастье. Он был победителем.

Победителей не судят, им незачем оправдываться. Никакие предосторожности мерзавца Тейтона, никакие нелепые предупреждения наглеца Хейфеца ничему не смогли помешать. Он добился своего.

Он получил Галатею.

Тут он вспомнил о Карвахале. Забавно, но он сумел обойти его. Теперь, когда Стивен понял, что предпочтён ему, что испанец безразличен Галатее, Рамон Карвахаль не вызывал ревности. Хэмилтон даже готов был признать его стоящим человеком. Неглупым и приличным.

Волосы его быстро высохли, и Стивен подумал, что ему лучше всего сейчас спуститься в лабораторию и заняться анализами. Заодно разузнать, не заметил ли кто чего. Он не был до конца уверен в Долорес Карвахаль. Она тоже жила на третьем этаже и могла бы, случайно проходя мимо, услышать, что в комнате миссис Тэйтон кто-то был. Также наверх могла подняться и Берта Винкельман.

Он почему-то не боялся, что Тэйтон заподозрит Галатею: в ней проступала большая опытность, а такие леди умеют прятать концы в воду. Главное, чтобы никто не заметил его.

Хэмилтон осторожно спустился по боковой лестнице вниз. Возле лаборатории стояли Бельграно и Карвахаль, которых слушали Берта Винкельман и Долорес. Рамон рассказывал, что машину с другом Сарианиди пришлось вытаскивать из оползня. В Маронии в половине посёлка нет света, залито несколько дворов в низине у реки, и часть трассы с десятком машин снесло с насыпи. Нужную им машину они нашли возле заблокированного поваленными деревьями магазина. Тэйтон, силач, привязал себя спасательной верёвкой к автомобилю Спиридона и с тросом пробился сквозь селевые потоки к затопленной машине. Закрепил трос и дал Рене команду двигаться. Их вытащили за пять минут, но с остальными машинами пришлось повозиться. Винкельман во время спецоперации разбил очки, а Лану потерял кроссовку. А вот умный Хейфец догадался надеть болотные сапоги и правильно сделал.

— Сарианиди и Хейфец повезли мальчишку в больницу. По-моему, он просто перепугался, но Хейфец боится переохлаждения.

Женщины охали, расспрашивали о подробностях, однако Карвахаля это происшествие уже не волновало, и он начал новый раунд консультаций с Бертой Винкельман о восстановлении фрески, целомудренно окрещённой им «La pasión»[3]. Ему явно не терпелось приступить к работе.

— Я бы подождала ещё день, херр Карвахаль, начать всё же лучше завтра с утра. Однако как хорошо, что мы успели снять её перед ливнем, — оживилась она, — вы как чувствовали.

С этим Карвахаль не спорил, и всё время до вечера потратил на попытку собрать фреску, получив её точную копию в 3D-формате, он готовил одинаковые элементы орнаментов, восстанавливал отсутствующие части, оцифровывал мелкие детали. Хэмилтон, всё это время определявший состав глины погребальных сосудов и одновременно неживший в памяти своё сладостное соитие с Галатеей, на минуту отвлёкся от воспоминаний, когда увидел лицо Карвахаля. Одухотворённое и возвышенное, оно было сейчас не лицом учёного, но святого.

Он сказал об этом Карвахалю.

Тот усмехнулся.

— Святость — это бунт: святой отвергает мир, принимая на себя все его горе. Я же не свят, а просто искушён.

Берта Винкельман неожиданно рассмеялась. На вопрос, что её так развеселило, процитировала Гёте. Его Мефистофель говорит о себе: «Allwissend bin ich nicht, doch viel ist mir bewu?t…», то есть, «Я не всеведущ, но лишь искушён…»

Карвахаль смутился и закусил губу.

Вскоре вниз спустились Гриффин и Тэйтон. Хэмилтон с некоторой опаской взглянул на спонсора экспедиции, но тот вёл себя совершенно естественно, выглядел немного усталым, но совершенно спокойным. Гриффин беспокоился о том, не затопило ли нижний раскоп, как звал он теперь участок с некрополем, и уговаривал Тэйтона сходить посмотреть. Тот не соглашался: если затопило, значит, ничего не поделаешь, сам он, однако, считал, что тент спасёт раскоп.

Вернулись Хейфец с Сарианиди, подоспели Лану и Винкельман, один — с новыми кроссовками, другой — с новыми очками, и Долорес Карвахаль пригласила всех к ужину. Хэмилтон побледнел: он боялся, что чем-нибудь выдаст себя, увидев Галатею. Она, однако, не появилась, попросив принести её ужин в комнату. Тэйтон мимоходом сообщил, что его супруга неважно себя чувствует.

Все мужчины устали и, как заметил Хэмилтон, после ужина быстро разошлись по своим комнатам, только трое — Рамон Карвахаль, Дэвид Хейфец и Арчибальд Тэйтон — оставались в столовой после того, как все ушли. Карвахаль тихо вернулся в лабораторию, а Хейфец и Тэйтон вышли на террасу на первом этаже. Стивен же хотел окончательно успокоиться, убедившись, что ревнивый супруг ничего не заподозрил. Он стал на втором этаже возле своей спальни и прислушался.

— Сумасшедший день, — пожаловался Тэйтон, — у меня что-то сердце не на месте. И сон какой-то дурной видел под утро. Нервы совсем расшатались.

— Я скоро начну выписывать тебе два счета, Арчи, — Хейфец зевнул. — У тебя явное раздвоение личности. То ты лезешь, как древний Зигфрид, в селевый поток, то жалуешься на нервы. А впрочем, я не прав. Приличному невротику не составляет труда быть одновременно настойчивым и нерешительным.

Тэйтон вздохнул.

— Всё шутишь?

— Ну… не совсем. В наши дни трудно считаться вполне нормальным, если ты хотя бы чуть-чуть не невротик. Так что ты в тренде, Арчи.

— Ну тебя к черту, я схожу с ума, а тебе и дела нет. Я вчера поймал себя на том, что разговариваю сам с собой.

— Может ли совершенно здоровый человек жить в этом мире и не рехнуться? — задумчиво спросил Хейфец. — Но сумасшедший не тот, кто разговаривает сам с собой, а тот, кто при этом умудряется себя не слушать. Но даже если это безумие, ничего страшного. Мир полон безумцев, если не хочешь их видеть, запрись у себя дома и разбей зеркало.

— Ты неизлечим.