Похороны великого мифа - Страница 2

В науке Эволюция — теория изменений, в Мифе — факт улучшений. Такой крупный ученый, как профессор Дж. Б. С. Холдейн (J. B. S. Haldane) горячо доказывает, что в популярной Эволюции совершенно неоправданно подчеркиваются изменения, делающие живые существа (по человеческим стандартам) “лучше” или интересней. Он добавляет: “Таким образом, мы настроены воспринимать прогресс как эволюционное правило. На самом же деле, это — исключение, и на каждый его случай приходится десять случаев дегенерации.”1 (1 “Дарвинизм сегодня”, “Возможные миры”, с.28). Но Миф попросту отбрасывает эти десять случаев дегенерации. В расхожем сознании при слове “Эволюция” возникает картинка движения “вперед и вверх”, и ни в каком ином направлении. И это вполне можно было предсказать. Еще до того, как заговорила наука, жаждущее Мифа воображение уже знало, какая “Эволюция” ему нужна. А нужна ему была Эволюция Китса и Вагнера: боги, ниспровергающие Титанов; молодой, радостный, беззаботный, любвеобильный Зигфрид, приходящий на смену изнуренному заботами, тревогами и обязанностями Вотану. Если наука может предложить какие-нибудь аргументы в поддержку такой Эволюции, их с радостью примут. Если же она предложит аргументы против, их попросту не заметят.

Опять-таки, для ученого Эволюция — чисто биологическая теорема, которая касается органической жизни на нашей планете и пытается объяснить некоторые изменения в этой сфере. Она не выдвигает ни космогонических, ни метафизических, ни эсхатологических положений. Исходя из того, что мы обладаем разумом, которому можем доверять, исходя из того, что органическая жизнь существует, теория пытается объяснить, к примеру, как случилось, что вид, который когда-то имел крылья, утратил их. Она объясняет это негативным воздействием окружающей среды, выражающимся в сериях малых отклонений. Сама по себе она не объясняет происхождение органической жизни или этих отклонений, и не делает предметом обсуждения происхождение и ценность разума. Она может рассказать нам, как развивался мозг, посредством которого действует разум, но это — совсем другое дело. Еще меньше она претендует на объяснение того, как возникла Вселенная, что она из себя представляет и куда движется. Но Миф далек от подобной скромности. Превратив для начала теорию изменений в теорию улучшений, он затем сделал из нее космическую теорию. Не только наземные организмы, но и все движется “вперед и вверх”. Разум “развился” из инстинкта, добродетель — из комплексов, поэзия — из страстных воплей и хрипов, цивилизация — из варварства, органическое — из неорганического, Солнечная система — из звездного бульона или дорожной пробки. И, напротив, разум, добродетель, искусство и цивилизация, так, как мы их представляем — всего лишь наброски, или зачатки, гораздо более прекрасных вещей — может быть, даже самого Божества. Для Мифа “Эволюция” (как ее понимает Миф) — это формула всего бытия. Существовать — означает двигаться от состояния “почти нуля” к состоянию “почти бесконечности”. Для тех, кто взращен этим Мифом, кажется совершенно нормальным, естественным и явным то, что хаос обязан обернуться порядком, смерть — жизнью, невежество — знанием. И здесь мы получаем Миф в самом расцвете. Это — одна из самых волнующих и трогательных драм человечества, какие только можно представить.

Этой драме (вспомним Рейнгольда) предшествует самая ужасная из прелюдий: бесконечная пустота и материя, бесконечно и бесцельно движущаяся неизвестно куда и к чему. Затем, по ничтожнейшей из случайностей — один случай из миллионов миллионов — в некой точке пространства и времени возникает брожение, которое мы называем органической жизнью. Поначалу все вроде бы складывается против новорожденного героя нашей драмы; точно так, как в сказках вечно не везет седьмому сыну или несчастной падчерице. Но, так или иначе, жизнь побеждает. Претерпевая неисчислимые страдания (Беды Фольсунгов — ничто по сравнению с ними), преодолевая немыслимые препятствия, она развивается, растет, усложняется — от амебы к рептилии и затем — к млекопитающему. Жизнь (и это первый кульминационный момент) “расцветает пышным цветом”. Это — век чудовищ: драконы рыщут по земле, пожирают друг друга и погибают. Затем повторяется неизбежный сюжет о Младшем Сыне, или Гадком Утенке. Точно так же, как крохотная, слабая искорка жизни зародилась среди гораздо более могучих зверей, на свет появляется маленькое, голенькое, дрожащее, ежащееся, горбящееся двуногое ничтожество — порождение еще одной случайности на миллионы миллионов. Его имя в этом Мифе — Человек; были у него и другие имена — Беовульф, которого люди поначалу считали презренным трусом и мерзавцем; или подросток Давид, выходящий с пращой против закованного в кольчугу Голиафа; или Джек Победитель Великанов собственной персоной, или даже Мальчик-с-Пальчик. Он расцветает. Он начинает убивать великанов. Он становится Пещерным Человеком, с кремнем и дубинкой, который что-то бормочет и рычит над костями своих врагов; почти животное, которое, тем не менее, как-то исхитряется создать искусство, гончарное дело, языки, оружие, кулинарию и почти все на свете (еще в одной истории его зовут Робинзоном Крузо); он таскает за волосы свою визжащую подругу (зачем — точно не знаю) и в буйстве ревности разрывает на части своих детей, пока они не вырастут и не разорвут его самого; и — трепещет перед ужасными богами, которых сам создал силой собственного воображения.

Но все это — только цветочки. В следующем акте он превращается в настоящего Человека. Он уже подчинил себе Природу и создал науку, которая рассеяла миражи и предрассудки его детства. Он становится хозяином собственной судьбы. Быстренько пролистнув этот исторический период (в котором движение вперед и вверх местами становится почти неразличимо, но это ничто в сравнении с нашей грандиозной шкалой времени), мы следуем за нашим героем дальше, в будущее. Поглядим же на него в последнем акте, хотя и не в последней сцене, этой великой мистерии. Всей планетой (по некоторым версиям — всей галактикой) правит теперь раса полубогов. Евгеника сделала все возможное, чтобы на свет рождались только полубоги; психоанализ — чтобы ни один из них не потерял и не запятнал свою божественность; экономика — чтобы они вмиг получали все, в чем только могут нуждаться полубоги. Человек взошел на трон. Человек стал Богом. Все вокруг залито ослепительным сиянием славы. Но последний росчерк пера гения-мифотворца еще впереди. Ведь так могут заканчиваться лишь самые примитивные версии Мифа. Ставить точку на этом месте — слегка напыщенно и даже слегка вульгарно. Если мы сейчас ее поставим, история лишится всего своего величия. Следовательно, в лучших версиях Мифа последняя сцена ставит все с ног на голову. Артур погиб; Зигфрид погиб; Роланд погиб в Ронсевале. Над богами незаметно сгустились сумерки. А ведь все это время мы не вспоминали Мордреда, Хагена, Ганилона. Все это время Природа, давний враг, который лишь притворялся поверженным, тихо, незаметно и беспрестанно отбивался от рук, разъедая и подтачивая человеческую власть. Солнце погаснет — все солнца погаснут — и Вселенная остановит свой бег. Жизнь (все формы жизни) будет изгнана с каждого кубического дюйма бесконечного пространства без всякой надежды на возвращение. Все кончится, все обратится в ничто. “Тьма покрывает все.” По законам елизаветинской трагедии наш герой низвергнется с вершины славы, на которую так долго и мучительно взбирался; мы отвержены, “и в лености ума угасла страсть”. На самом деле, это гораздо лучше елизаветинской трагедии: финал здесь — поистине финал. Он приводит нас не к концу истории, но к концу всех возможных историй: enden sah ich die welt.

Я вырос с верой в этот Миф, я чувствовал — и до сих пор чувствую — его почти совершенное величие. Кто посмел сказать, что наш век лишен воображения? Ни греки, ни скандинавы не сочинили лучшей истории. Даже и в эти дни, пребывая в особом расположении духа, я порою в глубине души хочу, чтобы она оказалась не Мифом, но правдой. Но возможно ли это?

Причина того, что это невозможно, кроется даже не столько в недостатке доказательств той или иной сцены этой драмы, и не в ее роковых внутренних противоречиях. Миф не может существовать, не подпитываясь данными реальных наук. А реальные науки не могут существовать без рациональных умозаключений, поскольку каждая наука объявляет себя не чем иным, как серией умозаключений из наблюдаемых фактов. Только с помощью умозаключений мы можем представить себе наши туманности и наши протоплазмы, наших динозавров, наши человекообразные существа и наших пещерных людей. Если мы для начала не поверим, что реальность в самом отдаленном пространстве и в самом отдаленном времени неумолимо подчиняется законам логики, у нас попросту не будет основания верить в какую бы то ни было астрономию, биологию, палеонтологию или археологию. Чтобы усвоить положения реальной науки — которые потом поглощаются Мифом, — мы должны воспринимать разум как абсолют. Но при этом Миф требует, чтобы я поверил, будто разум — это попросту непредвиденный и ненамеренный побочный продукт бессмысленного процесса на одной из стадий бесконечного и бесцельного становления. Таким образом, самая суть Мифа выбивает у меня из-под ног единственное основание для веры в то, что этот Миф — истина. Если мой разум — продукт иррационального; если то, что кажется мне ясным логическим мышлением, всего-навсего комплекс ощущений, свойственный подобным мне существам, то как же могу я доверять своему разуму, когда он говорит мне об Эволюции? Ведь в результате говорят следующее: “Я докажу, что то, что мы называем доказательством, есть всего лишь следствие ментальных привычек, каковые есть наследственность, каковая есть следствие биохимии, каковая есть следствие физики”. Но это все равно что сказать: “Я докажу, что доказательства иррациональны”; или еще короче: “Я докажу, что доказательств не существует”. Некоторые ученые не замечают здесь противоречия, и научить их замечать его совершенно невозможно, а это подтверждает подозрение, что мы имеем дело с болезнью, самым радикальным образом поразившей весь стиль мышления. Однако человек, замечающий его, уже не может не отвергнуть как мифическую всю космологию, на которой был воспитан. Я не сомневаюсь, что в ней есть много отдельных правдивых моментов, но как целое она попросту никуда не годится. Наша Вселенная может на самом деле оказаться какой угодно — но только не такой.