Похоронный марш марионеток - Страница 1

— Я с детства был помешан на кино…

— Черт, да кого это интересует?

— Мне так много нужно рассказать и объяснить… о моем одиночестве… о моем искусстве…

— К черту эту сентиментальную ерунду!

— Я должен рассказать о мастере, за которым я следую. Это великий мастер. Гений! Вы ничего не сможете понять, не поняв его. Я имею в виду, не поняв по-настоящему, так, как постиг его я.

— Позвольте мне упомянуть мою библиотеку… «Имя перед названием» Фрэнка Капры² была первой книгой о кино, которая у меня появилась. Я храню ее до сих пор. Вон она стоит. Дядя подарил мне ее на день рождения. Мне тогда было десять. А потом я купил книги Чаплина³ (они тоже здесь, вон там, рядом с видео), фон Штрохейма⁴ и мемуары Дугласа Фэрбенкса⁵ — их я приобрел у одного выжиги в Венеции. Ну и мерзкий был тип! Мало-помалу библиотека росла. Видите, здесь четыре тысячи томов. Но что я говорю, вы же ни черта не можете видеть. Вы вообще не существуете.

— Кому, к черту, интересно слушать про мою библиотеку?

— Честно говоря, это нелегко. Именно поэтому я начал издалека. Хочу, чтобы вы знали, через что мне довелось пройти и что пережить. Хочу, чтобы вы поняли, как трудно было прийти к тому, к чему я пришел.

— Я хочу пива. Интересно, есть в этом долбаном доме пиво?

— У меня была мания… По-другому это не назовешь… Я с ней родился. Я рос, и она росла, как раковая опухоль, но я не противился этой болезни, даже любил ее… Трудно выразить… Я был… В общем, я отравлен кино.

Говоря это, я не имею в виду, что люблю ходить в кино и пересмотрел кучу фильмов, хотя это действительно так. Дело в том, что я мыслю кинокадрами. Я непрерывно кадрирую реальность, а затем то так, то эдак монтирую ее куски. Когда я разговариваю с людьми, я вижу «крупный план Джеймса», затем «наезд камеры, и максимальное увеличение», или «в другом ракурсе — Розмари», или «обратный ракурс», или «камера катится вместе с «порше», и мы видим водителя, нервно прикуривающего сигарету». Теперь вы понимаете, что я имею в виду? Я не человек, я — живая камера. И это далеко не всегда приятно. Я был у психиатра и знаю, что это не вполне нормально.

Но мой мозг постоянно занят монтажом. Оживленное движение на шоссе, пролегающем вдоль побережья, полицейский и уличный торговец нелегальным товаром, выхваченные камерой из городской сутолоки… Предметы, которые я вижу, ситуации, в которых я оказываюсь, режутся на кусочки, перетасовываются и вновь составляются вместе, и непрерывность этого процесса становится кошмаром, который и есть моя жизнь.

Итак, я с детства был помешан на кино. Все началось со старых фильмов. Черно-белых. «Три придурка»,⁶ Лаурел и Харди,⁷ Полицейские Кейстоуна.⁸ Атмосфера в семье была унылая, я бы даже сказал — тягостная. Родители — баптисты самого строгого, дурного толка, но с деньгами, и немалыми. И при этом мы жили в Небраске! Вы знаете, что там за люди? Ограниченные, жадные ублюдки. Жизнь моя была серой и скучной, и единственной отдушиной для меня было кино. Я освоил синтаксис кинематографа раньше, чем выучился грамотно писать. Можете смеяться, если хотите, но я скажу: я видел нечто метафизическое в тех старых комедиях и мелодрамах. Кино стало моей религией.

К восьми годам я прослыл странным ребенком. Ни братьев, ни сестер у меня не было. Отец был со мной сух и неразговорчив. Этот мудак просто не замечал меня. Я делал свои первые фильмы на те гроши, что удавалось иногда стащить у матери. Я сам шил костюмы. На оборотной стороне бумажных мешков писал сценарии. И все соседские дети знали их наизусть. И что это были за фильмы! Взять хотя бы «Сагу о Чарльзе Старкуэзере», главный герой которой, серийный убийца, преследуемый полицией, колесит по дорогам Среднего Запада и наводит ужас на его жителей.⁹ Теперь, конечно, это можно счесть проявлением болезни — особенно теперь, но… На чем я остановился?… Ах да, мои фильмы… В моей голове рождались грандиозные эпические полотна… «Битва при Анцио«…¹⁰ я был помешан на Второй мировой войне… римейк «Инцидента в Оксбоу»…¹¹

Я снимал все эти фильмы с великой тщательностью. Мне нужны были основные кадры, верхние и нижние ракурсы, обратные точки съемки, и я заставлял этих маленьких говнюков повторять каждую сцену снова и снова, пока не получалось то, что я хотел. И мне было наплевать на их нытье и слезы, на их просьбы сходить отлить, на то, что матери звали их домой. Мне было наплевать на все это, потому что Я СНИМАЛ КИНО!

Вам когда-нибудь доводилось монтировать восьмимиллиметровку? Я едва не ослеп. Я работал в подвале на шатком карточном столике. Представляете? В доме двадцать комнат, а я — в подвале! И там, среди пауков, плесени и грязного белья (в подвале была устроена домашняя прачечная), я монтировал фильмы, пользуясь тупыми ножницами, фотоклеем и просмотровым устройством, которое сделал собственными руками. А потом я эти фильмы показывал. Ничем другим в том чертовом доме я не занимался. Меня и не заставляли ничем заниматься, будто знали, что я должен делать только это. Я показывал свои фильмы родителям, дядям и родителям некоторых своих друзей. Я делал все звуковые эффекты, сам озвучивал всех своих героев, даже музыку сочинял: колотил по урне, имитируя барабанную дробь, бряцал на пианино, визжал и скрежетал, создавая шумы. Сейчас, вспоминая все это, я понимаю, что приводил родственников в смущение своими занятиями. В нашей семье помешательство считалось чем-то постыдным. Но я себя помешанным не считал. Я ненавидел своих домашних за тупость, за неспособность видеть и чувствовать… И меня не заботило, что они думают. Я-то видеть умел.

Каждый режиссер — давайте смотреть правде в глаза, в восемь лет я уже был режиссером — претендует на роль Бога. В самой природе режиссера заложена непреодолимая тяга к манипуляции. И я ужасно люблю этим заниматься. Я манипулировал соседскими детьми. Посредством своих фильмов я пытался манипулировать и взрослыми. Мне необходимо доминировать, иначе я делаюсь… Я ощущаю себя самим собой, только когда манипулирую другими. Именно поэтому у меня никогда не было прочных отношений с кем-либо.