Похитители разума - Страница 40

— Ну вот, — там меня подбили в первый день, — теперь мы квиты, — рассмеявшись, произнес поляк. — Говорят, что хорошо смеется тот, кто смеется последний… Не правда ли?

— Пожалуй, — согласился немец…

Время легкой изморозью пережитого коснулось висков Мечислава Сливинского. В униформе американского летчика он вернулся в родной город.

Память о недавно закончившейся войне подернута легкой пеленой забвения, и даже кирпичи руин покрылись бархатом мха. Меж камнями властно проступила зелень, дворы густо заросли бурьяном, травою.

Мечислав бесцельно бродил, наблюдая бесчисленные руины. И скорбный искалеченный отчий дом, зияющий пустотой выгоревших окон, будто выплаканными глазами, глубоко взволновал его… Да он, собственно, не ожидал здесь увидеть большего, чем этот скелет дома. И некого даже спросить, куда девалась старушка мать? Никого здесь нет, лишь испуганная, совершенно одичавшая кошка, блеснув зеленоватыми глазами, шмыгнула мимо, промчавшись в переулок.

Сливинский видит рядом с руинами могилы и даже целые кладбища. В суровое время войны хоронили покойников — там, где настигала их смерть. Жуткие покосы войны…

Мечислав направился за город. Разорен фамильный замок. В забытом зале следы навоза, — очевидно, тут была устроена конюшня. Вырублен тенистый парк, исчезли лебеди, озеро заросло, омелело и превратилось в гнилое болото. Давно никто не посыпал дорожки песком. Вот и аллея — одни потемневшие пни и воспоминание о кудрявых каштанах и липах убранных золотом осени.

Развеялось все — сама любовь, и даже исчезли немые свидетели их встречи.

Опустошен парк. Опустошена страна. Опустошена душа…

Впереди маячила чья-то фигура. Одетая в мешковатое пальто женщина иногда останавливалась у пней, казалось, что-то припоминала. Мечислав, поравнявшись с нею, хотел пройти мимо, но женщина порывисто бросилась к нему…

Она ничего не сказала, только припала к его груди, судорожно вздрагивая, и когда подняла прекрасные глаза — в них было столько счастья, столько чистого, ни с чем несравнимого счастья, что, казалось, они испускали сияние.

— Мечик, Мечик! Неужели это правда? Скажи мне, что это ты!.. Я не сплю, это не галлюцинация, Мечик!

Сливинский молчит. Только теперь он чувствует, что происходит, но он упорно молчит. Люцина с все нарастающей тревогой, переходящей в испуг, наблюдает за ним.

— Боже! Неужели он безумен? — тихо, отступая, говорит она.

— Я не безумен, но есть от чего обезуметь, — наконец глухо выдавливает из себя Сливинский.

— О, как ты испугал меня, любимый… Что произошло с тобой?

— Да. Здесь есть отчего обезуметь! — раздумчиво повторяет Сливинский, отстраняя девушку. — И ты смотришь мне в глаза, ты смеешься, ты еще живешь?

— Да! — отвечает Люцина, не улавливая интонации, с какой произнесены слова.

Сливинский молчит. Его взгляд спокоен. Горечь злой иронии на складках сжатых губ.

— Где твой обезьяненок?

Люцина бледнеет и отшатывается.

— Обезьяненок… Где он?.. Я не знаю, — она растерянно улыбается. — Но как ты знаешь? Откуда?..

— Я был там. Там, где была и ты, и я видел, вот этими глазами, как ты баюкала того урода…

— О, Мечик! Как можешь ты говорить так? Если бы ты знал, какое славное и забавное это существо.

Диким, исстрадавшимся голосом Мечик кричит:

— Прочь! Прочь, несчастная!!! Ты опозорила седины отца, ты предала мою любовь, ты потеряла честь и право называться порядочной девушкой! Ты… Ты… — и еще более страшное слово готово сорваться с губ Мечислава…

Люцина, смертельно побледнев, гордо выпрямляется.

— Ты оскорбляешь меня!

— Тебя следовало бы убить. И я жалею, что не сделал этого. Мало того, что ты утратила честь, но ты, видно, лишилась и совести… Если не понимаешь своего позора…

— Я молю Бога, — дрожащим голосом говорит Люцина, и Сливинский видит, как с ее глаз стекают крупные слезы. — Я молю Бога, чтобы он простил тебе твой гнев и твою несправедливость. Но слушать тебя я больше не могу… Прощай, — тихо говорит она, — прощай, Мечик…

Она поворачивается и медленно идет вдоль ряда печальных пней, опустив руки, и Мечик замечает, что ее качает каждым порывом ветра, раздувающего ее старое, потрепанное пальто.

И вдруг мозг его, раскаленным прутом, пронзает одна, ранее не приходившая мысль: что он делает? Кто дал ему право судить эту девушку? Кто поставил его судьей ее жизни, ее горестей и бед? Судить ее — кого он так любит, которая ему так дорога, что за каждую ее слезинку он готов, капля за каплей, отдать всю свою кровь.

Да разве это ее вина? Разве ее вина, что она попала в эту страшную, чудовищную машину?

Ему делается страшно — сам нечистый внушал ему те мысли и слова.

Он срывается и бежит. Ветер с все возрастающей силой завывает в редких оставшихся деревьях, общипанных и похожих на старый истертый веник. Падающие на землю сумерки сгущают черную неприветливость спешащих туч.

— Люцина, — сдавленным голосом говорит он, настигая девушку.

Она оборачивается, и Мечислав падает на колени, прижимая ее холодные руки к своим губам.

— Люцина, прости меня! О, как мне стыдно и тяжело, Люцина!

— Мне больно, Мечик, но я не сержусь.

— Прости, прости меня. Я был негодяем! Я должен бы отогреть лаской твое исстрадавшееся сердце, убаюкать твое горе, помочь тебе забыть это страшное несчастье, обрушившееся на тебя… На нас, любимая…

— Погоди, Мечик! Я чувствую, что у тебя на сердце что-то, чего я не понимаю. У меня нет никакого горя. Оно было, и большое горе, пока я не увидала тебя, но теперь…

Сливинский вскакивает и растерянно глядит по сторонам…

— Но… Но тот уродец, которого ты баюкала, сидя в келье…

— Боже мой, — и Мечик видит, как лицо Люцины расцветает… — Но ведь ты же ничего не знаешь! Мечик, мой бедный Мечик! Теперь я все понимаю. Этот славный уродец, как ты назвал, сын одной бедной девушки, скончавшейся в ту минуту, когда он появился на свет. Это ужасно, Мечик! Это дикий, ни с чем не сравнимый ужас! Это кошмарный бред, но я… Я только нянька…

— Так значит?.. — растерянно лепечет Мечик.

— Это значит, мой любимый, что тебе не нужно краснеть за свою невесту… Если только ты хочешь называть меня так…

— О, Люцина, Люцина, — шепчет счастливый Мечик, не веря себе, не веря еще в свое огромное счастье.

— Я тоже была в страшной опасности… Но Господь мне помог. Я избежала ужаса… Но многие другие… Да, Мечик, это было жутко… Но можно ли их в чем-нибудь обвинить, подумай, дорогой…

— Нет, нет, тысячу раз нет… Я был негодяем, свиньей. Прости, дорогая! Но сердце мое было слишком переполнено болью. Так это твой воспитанник? Где он, этот славный уродец?

— Я не знаю, где он, но я искренне привязалась к нему, он был действительно славный. Ты знаешь, дочь этого страшного желтокожего — шефа и вдохновителя всего этого ужаса — тоже привязалась к нему и, благодаря ей, меня приставили нянькой…

— Магда?! — спрашивает Мечик, хмуря брови.

— Да, ты знаешь? Эта Магда оригинальная и своенравная девушка, но поверь, сердце у нее золотое. Ей я обязана многим.

— Что с ней?

— Она умерла в госпитале…

Сливинский на минуту задумался.

— Что с японцем?

— Я не знаю.

— Но, Люцина! — вдруг вскрикивает Мечик, осененный воспоминаньем об устроенном им вулкане. — Как? Как ты уцелела в ту страшную минуту, когда все это чертово гнездо взлетело к небесам?

— О, взрыв был ужасен. Японец в эти дни привез меня к раненой Магде. Госпиталь, где она лежала, в двухстах километрах от заповедника, но у нас стены качались, как во время страшного землетрясения.

— Господи! И подумать только, — Мечик проводит рукой по лбу, покрывшемуся холодным потом, — подумать, что я чуть-чуть не убил тебя, моя радость, и дважды…

— Ты, — меня? И дважды? Я снова ничего не понимаю.

— Да, один раз там, в келье… Я уже поднял пистолет, но Господь удержал мою руку, и второй раз — этим взрывом.