Похищение столицы - Страница 6

Сегодня он шел не спеша и словно бы забыл о своем безденежье; он думал об олигархе, о том, какая большая у него охрана. И спрашивал себя: зачем ему столько людей? И как-то незаметно для себя начинал считать деньги, которые нужны были для содержания такой охраны. Ведь только в пути олигарха провожают семь или восемь машин, и парней этих двадцать или двадцать пять. Говорят, им платят по три-четыре тысячи долларов в месяц. Зарплата учителя или врача сорок долларов, а тут четыре тысячи!.. И ведь не только в пути его провожает охрана, такие же парни стерегут квартиру, дачу под Москвой, дворец в одной стране, в другой... А интересно: смог бы я работать в охране?.. И тут же Артур заключал: нет, он бы охранять олигарха не смог. Недавно он прочел последний роман своего деда «Бешеные деньги» — там изображены несколько олигархов; все они случайно стали богатыми, и каждому большие деньги доставляли много хлопот. А известный сверхбогач Осиновский заболел «медвежьей» болезнью; всего боится, не спит, не может ходить по улице, а ездит в бронированной машине и обливается потом от страха. Чудится ему, что где-то на крыше автомобиля, или сбоку кабины, или на капоте прикреплена «лягушка» и она вот-вот взорвется, а то из-за угла здания, мимо которого проезжают, выглядывает ствол «Калашникова», а то кто-то замахнулся и в него летит граната. Ужасы, страхи... От них холодеет сердце, стынет ум. При нем всегда находится врач-психиатр, дает лекарства, говорит с ним, говорит... «Ну, жизнь. Ну, и жизнь!» — качает головой Артур, прибавляя шаг и радуясь тому, что ему-то бояться нечего и что, следовательно, он счастлив и хорошо, что судьба не сделала его богатым. Вот только на электричке придется ехать без билета — это, конечно, скверно.

На станцию идти не торопился, не знал, зачем едет в Москву. Еще недавно он работал в химической лаборатории при университете — теперь ее закрыли. Кандидатская диссертация, которую он уж почти закончил, теперь никому не нужна. Ездил с отцом в Судан, пытался устроиться на работу, но там никаких лабораторий не было. Жизнь на родине отца показалась невыносимой: все чужое, и дом, и одежда, и народ,— и даже пища казалась несъедобной. На предложение отца переехать в Хартум на постоянное жительство он сказал: «Не представляю, как тут можно жить». Отец обиделся и больше об этом не заговаривал.

Незаметно для себя очутился на вырубленной полянке леса, где недавно построили часовенку в память о священнике Мене. На этом месте он и погиб. Какой-то религиозный фанатик в полночный час выбежал из-за деревьев и нанес топором смертельный удар. И теперь лежит служитель Бога вот здесь, под мраморным крестом, и нет для него проблем, учиненных его соотечественниками всем православным людям, живущим в России. По слухам Мень был выкрестом из иудеев и вел в печати и с амвона неистовую борьбу за какие-то вольности, которых, якобы, не хватало русской церкви. «Вот легкая смерть! — думал Артур, стоя у часовни.— Хватили топором — и будто бы и не жил». Артур подумал о такой смерти с завистью и с какой-то радостной легкостью. Он словно бы нечаянно открыл для себя средство одним разом покончить с жизнью, которая для него все больше заходила в тупик, и он не видел выхода. А теперь вот и еще одна прибавилась мука: Таню увлек с собой олигарх.

Артур не помнит, когда Таня начала завладевать его воображением. Ей еще не было и пятнадцати лет, а он уже страстно любил ее,— по крайней мере, так ему казалось. Она как-то вдруг из девчонок превратилась в девушку, и такую привлекательную, что все — и взрослые, и дети — невольно на нее заглядывались.

Подумав о Татьяне, Артур заспешил к станции. Со стороны Александрова с шумом выносилась электричка, и он побежал к ней в надежде поспеть в последний вагон.

Сидел у окна и с тревогой поглядывал на дверь, откуда мог показаться человек с красной повязкой. Но контролеры не появлялись, и Артур, достигнув Ярославского вокзала, вышел на перрон. Зайцем прошмыгнул и в метро. Вышел на станции ВДНХ и устремился к ларькам, где торговали восточными фруктами и где у него было много знакомых. Вошел в тайную дверь похожего на вагончик склада. Здесь, как и ожидал, увидел знакомого «азика», который командовал двумя десятками ларьков и отличался «зверским» характером. Он любил молоденьких девочек-славянок, заманивал их и здесь склонял к своим утехам. Если же не поддавались, грубо выгонял их из вагончика. И, конечно, никакой работы им не давал. Завидев Артура, кивнул ему и проговорил: «А-а... Ни рыба-ни мясо». Он так назвал его после того, как в первый раз, когда Артур пришел к нему и попросил работу, пытался выяснить национальность парня и, не добившись внятного ответа, назвал его «Ни рыба-ни мясо». И зло присовокупил: «Не люблю таких, но работу дам». В тот первый раз Артур трудился полдня, перетаскал на машину гору ящиков и получил за работу гроши. Но ничего не сказал, а плюнул под ноги азику и пошел. Азик же ему вслед крикнул: «Недоволен — да? Я не люблю недовольных!» Артур и еще потом несколько раз к нему заходил, и всегда получал работу, но каждый раз ему платили копейки. Сегодня азик был веселым.

— Ага, пришел! Это кстати. Вот ящики, сделай так, чтобы они лежали красиво.

— Сделаю, но это будет стоить двадцать пять рублей.

— А тридцать не хочешь? Может, сорок дать, а?.. Ну, хорошо. Делай.

Артур работал часа два и подошел к азику за деньгами. Тот дал ему десятку.

— Мы же договорились! — возразил Артур.

Азик вскинул на него горящие черным огнем глаза и вырвал из рук уже поданную десятку. И двинул Артура ботинком. А дальше все произошло в одно мгновение: Артур схватил его за горло и стал душить. И когда у того вылезли из орбит глаза, а изо рта пошла кровавая пена, Артур с силой швырнул его и тот головой ударился об угол ящика. И мягко, словно мешок, сполз на пол. И, как на грех, именно в этот момент в вагончик вошли два милиционера. Один из них в сержантских погонах испуганно проговорил:

— Парень! А ты ведь убил его!

— Я никого не убивал. Он сам...

— Как это сам? Или ты не видишь: он хрипит и испускает дух.

Другой милиционер ловко закинул Артуру руки за спину, щелкнул наручниками. В вагончик вошли другие люди, сержант сказал, что надо составить акт, но два пожилых азика стали его уговаривать не составлять «бумаги».

Сержант прикрикнул:

— Ну-ну! Будете еще тут!..

Азик отвел его в сторону и сунул ему пачку денег.

— Нэ надо! — Это я говорю тэбе,— слышишь?.. Он отлежится. Мы его поставим на ноги.

Милицейские переглянулись; они не знали, что делать. И тогда азик, подступившись к ним, зашипел:

— Полковника Маманашвили знаешь? Да, знаешь?..

— Как не знать: Автандил, что ли? Он наш начальник.

— А если начальник, зачем много слов говоришь? Он знает, что надо делать, и я знаю, а вам знать нэ надо.

Сержант сплюнул на пол и проговорил так, что азики не слышали:

— Черт с вами, азиатчина проклятая. Но парня возьмем. Он тоже из ваших. На всякий случай возьмем.

Сержант толкнул Артура в спину. Невдалеке стояла милицейская машина, и они поехали. Один из милиционеров сидел в кузове вместе с Артуром. Оглядев его с ног до головы, спросил:

— Ты кто? Чечен или грузин?

Москвич я. Живу тут... на улице Докукина. Я русский.

— Все вы русские! Г овори правду!

— Русский я. Русский.

— Ладно мне... пули лить. Русский нашелся! Не видно, что ли?..

— А если видишь — зачем спрашивать? — огрызнулся Артур.

— Ну, ты — азия! Поговоришь мне. Человека жизни решил, а туда же: фасон держать. Вот составим протокол и в суд катанем. Запоешь тогда лазаря.

И вдруг заключил:

— Понаехали тут, базар из Москвы устроили!

Машина свернула во двор милиции. Артура подвели к маленькой железной двери, от которой вниз, в подвал, бежала узенькая лестница. Тут стоял часовой. Он лениво растворил широкую дверь, и тоже железную, и Артур, с которого кто-то ловко сощелкнул наручники, очутился в большом полуподвале. Под сферическим сводом освещенные единственной лампочкой, слабо мерцавшей где-то у потолка, словно черные тараканы, стояли, сидели, лежали на полу арестованные,— преимущественно, молодые, и по большей части кавказцы. Свалявшиеся густые волосы, бородатые лица делали их похожими друг на друга. Горячо блестевшие из-под густых бровей черные глаза тоже ничем не выдавали индивидуальности. На стук двери и появление нового товарища повернулись немногие.