Похищение чародея - Страница 21

– Разве это так важно? – спросил шут. – Это уже неважно. Ты говоришь по-русски. Но странно. Говор твой чужой.

– Ты забыл, что я воспитана в Кракове?

– Воспитана? Чужое слово, – сказал шут. – Ты говоришь странные слова.

Люк изнутри откинулся.

Шут резко обернулся. Голова отрока появилась в люке.

– Ты чего, Глузд?

– Тот, литвин, бьется... боюсь я его... Погляди, Акиплеша.

– Прирежь его, – спокойно ответил шут.

– Нет! – вырвалось у Анны. – Как можно! – Она сделала шаг к открытому люку. – Как ты смеешь! – Она почти кричала – только бы Кин понял, что она рядом.

Шут ловко встал между люком и Анной.

– Тебе туда нельзя, княжна, – сказал он. – Не ведено.

– Эй! – раздался снизу зычный голос Кина. – Развяжи меня, скоморох. Веди к князю. Я слово знаю!

– Знакомый голос, – сказала Магда. – Кто у тебя там?

– Не твое дело, госпожа.

– Раб! – возмутилась княжна. – Смерд! Как ты смеешь мне перечить! – Анна не боялась сказать какое-нибудь слово, которого в тринадцатом веке не существовало. Она иностранка и не имела иного образования, кроме домашнего.

И в ее голосе загремели такие княжеские интонации, что шут опешил, а отрок буквально оторопел.

– С дороги! – повелительно сказала Анна. – Посмотрим, что скажет господин Роман, когда узнает о твоем своеволии.

И шут сразу сник. Словно ему стало все равно – увидит Магда пленника или нет...

Анна отстранила отрока и величественно спустилась вниз, в знакомое ей (но не польской княжне) скопление реторт, горшков, тигелей и других примитивных, но впечатляющих сосудов зари химической науки. Сильно воняло серой и кислотой. Кин сидел, прислонившись к стене. Анна подмигнула ему, а Кин, видя, что отрок с шутом задержались наверху, нахмурился и проворчал сквозь зубы:

– Еще чего не хватало!

– Так вот ты где! – возмущенно проговорила княжна, глядя на Кина. – Почему ты связан? Что они с тобой сделали?

– Госпожа, – сообразил Кин, – я плохого не делал. Я пришел к господину Роману от вас, но меня никто не стал слушать.

Анна обернулась. Отрок стоял у лестницы, шут на ступеньках. Они внимательно слушали.

– Do you speak English? [1] – спросила Анна.

– Yes, a little [2] , – сказал Кин.

– Нам нужно их убедить, – продолжала Анна по-английски.

– Молодец, – ответил Кин. – Я тебе помогу.

– Развяжи его, – приказала Анна отроку. – Разве ты не видишь, что он мой слуга?

Отрок был послушен.

– Сейчас, госпожа, – сказал он. – Сейчас, но господин...

– Господин сделает все, что я велю.

Отрок оглянулся на шута. Тот спустился в подвал, сел за стол.

– Делай, – мрачно сказал он. – Делай, господин сделает все, что она скажет.

– Где твой возлюбленный? – спросил Кин по-английски.

– Не смейтесь. Роман с князем. Они обсуждают вопросы обороны.

Кин поднялся, растирая кисти рук.

– Я пошел! Мне надо быть с ним. А тебе лучше вернуться.

– Нет, я останусь. Роман просил меня остаться. Я могу помочь вам, когда вы вернетесь.

– В случае опасности помнишь, что делать?

– Разумеется, – сказала Анна по-русски. – Иди к Роману, береги его. – Затем она обернулась к отроку: – Проводи моего слугу до выхода. Чтобы его не задержали стражники.

Отрок обернулся к шуту. Тот кивнул. Отрок побежал по лестнице за Кином. Шут сказал:

– Thy will releaseth him from the Fetters [3] .

Анна опешила.

– Вы понимаете этот язык? – спросила она глупо.

– Я бывал в разных краях, княжна, – сказал шут, – с моим господином. Мы, рабы, редко показываем свои знания...

Надеюсь, подумала Анна, что язык двадцатого века так изменился, что он не все понял.

– Здесь вы добываете золото? – спросила Анна. Печь совсем прогорела, лишь под пеплом тлели красные угольки.

– Мой господин, – сказал шут, – делает угодное Богу.

– Верю, верю, – сказала Анна. – А правда, что он изобрел книгопечатание?

– Не ведаю такого слова, госпожа, – сказал шут. Он подошел к тлеющим углям и, наклонившись, стал греть у них свои слишком массивные для хилого тела руки.

– Ты помогаешь господину?

– Когда он позволяет мне. А зачем тебе и твоему человеку мой господин?

– спросил карлик.

– Я не поняла тебя.

– Вы говорили на языке, похожем на язык саксов. Твой человек побежал за моим господином.

– Ты боишься за него?

– Я боюсь страха моего господина. И его любви к тебе. Он забывает о других. Это приведет к смерти.

– Чьей смерти?

– Сегодня смерть ждет всех. Когда хватаешься за одно, забываешь о главном.

– Что же главное? – Анна хотела прибавить: раб или дурак, но поняла, что не хочет больше играть в эту игру.

– Главное? – Шут повернулся к ней – единственный его глаз был смертельно печален. – Ты чужая. Ты можешь не понять.

– Я постараюсь.

– Сейчас божьи дворяне пойдут на приступ. И пощады никому не будет. Но если я догадался верно, если боярин Роман ходил наружу, чтобы договориться с божьими дворянами, как спастись и спасти все это... главное пропадает.

– Но ведь остается наука, остается его великое открытие.

– Ты, княжна, из знатных. Ты никогда не голодала, и тебя никогда не пороли, не жгли, не рубили, не измывались... тебе ничего не грозит. Тебя никто не тронет – ни здесь, ни в тереме. А вот все люди, что спят или не спят, тревожатся, стонут, едят, плачут на улицах, – их убьют. А это неважно моему господину. И это неважно тебе – их мука до вас не долетит.

Карлик, освещенный красным светом углей, был страшен.

Вот такими были первые проповедники средневековой справедливости, такие шли на костры в Лангедоке и сражались среди богомилов в Болгарии. Люди, которые поняли, что все достойны жизни... и были бессильны.

– Ты не прав, шут. Я стараюсь понимать. И пришла сюда потому, что думала о другом человеке.

– Этот человек – боярин Роман?

– Нет.

– Все равно – это один человек, такой же, как ты. Но не такой, как я и как смерд Замошья. Даже сейчас в твоих добрых глазах и в твоих добрых речах нет правды. Тебе неведомо, есть ли у меня имя. Потому что имя мне – Мириад и я сгину безымянно со всеми, кому суждено сгинуть этой ночью.

– Как тебя зовут?

– Акиплеша – это тоже кличка. Я забыл свое имя. Но я не раб! Я сделаю то, чего не хочет сделать Роман!

– Но что ты можешь сделать?

– Я уйду подземным ходом, я найду в лесу литвинов, я скажу им: не спите, вставайте, спасите детей Христовых!

– Ты не успеешь, Акиплеша, – сказала Анна.

– Тогда я разрушу все это... все!

– Но это жизнь твоего господина, это его дело.

– Он околдовал тебя, княжна! Кому нужно его дело, мое дело, твое дело, коль скоро изойдут кровью отроки и младенцы, жены и мужи? Но я не могу разрушать...

Шут вскарабкался на стул, ноги на весу, уронил голову на руки, словно заснул. Анна молчала, смотрела на широкую кривую спину шута. Не поднимая головы, он глухо спросил:

– Кто ты, княжна? Ты не та, за кого выдаешь себя.

– Разве это так важно, Акиплеша?

– Рассвет близко. Я знаю людей. Дураки наблюдательные. Мой господин нас предаст, и я не могу остановить его.

– Скажи, Акиплеша, твой господин и в самом деле такой великий чародей? Выше королей церкви и королей светских?

– Слава его будет велика, – сказал шут. – И короли придут к нему на поклон. Иначе я бы не связал с ним мою жизнь.

– А что ты мог сделать?

– Я мог убежать. Я мог уйти к другому хозяину.

– Ты так в самом деле думал?

– Не раз. Но кому нужен хромой урод? Кому я докажу, что во мне такое же сердце, такая же голова, как у знатного?

– Роман это знает?

– Роман это знает. Господь одарил его умом и талантом.