Погружение в музыку, или Тайны гениев-2 - Страница 9

А вдруг это высказывание более чем двухтысячелетней давности поможет и вам, в случае если вам придется встретиться с невероятными глупцами.

У музыки есть одна особенность, которой всегда завидовали поэты.

Это – возможность одновременно говорить о разных настроениях.

Я сам, когда писал стихи, завидовал себе как музыканту.

Мне хотелось в стихах сделать то же самое, что и в музыке, которую играл.

Чего только я ни придумывал!

Писал стихи для двух читающих одновременно.

Приходится признать, что я проиграл.

Не получилось.

Пытался сочинять стихи, где отдельные слова, извлеченные из большого стиха и составляющие малый стих, рождают новый смысл. Не получилось, ибо стих должен быть не только на бумаге, но и читаем вслух. Из многочисленных многоголосных стихов я оставил только два. Один из них я предлагаю вашему вниманию.

Но и в этом стихе, хоть он и называется двухголосным, все равно нет музыкальной одновременности.

Он – двухголосный, но второй голос – в скобках и читается тише. Он – как бы внутренняя речь. Называется стих «Песенка шута».

ПЕСЕНКА ШУТА (двухголосие)

(второй голос читать тише, как бы про себя)

Бим-бом! Бим-бом! Вам как – мой колпак!

К празднику его мне сшили.

Что проходишь, посмотри ты!

(…Ночью спать не даст мне Шиллер,

Днем измучает гастрит…)

Лишь по праздникам, Дурак,

Надеваю свой колпак!

(…В шуме вряд ли кто поймет,

Кто – поэт, кто – идиот,

В этом мире роз и слез

Первый шут – Иисус Христос.

Я коллегу узнаю…)

Дяди, тети, я – пою:

Трень-брень, бим-бом!

Думали, я – под столом?

Нет, в рояле я закрылся

И кусаю струны.

Думаете, вот упился

Шут ваш полоумный!

(…Нет, подслушал разговор

О Шопене я вчера,

Понял нервно: с этих пор

Струны рвать – моя игра.

Счастье, что Шопен не слышал…)

Дяди, тети! Как я вышел!

На руках моих – галоши,

На ногах – перчатки!

(…На Земле с шутовской ношей

Будет все в порядке…)

Этот стих – о вечной трагедии таланта при ничтожных правителях, в руках которых его, таланта, судьба.

Он написан под впечатлением такой несправедливости, когда талантливые люди, чтобы выжить, должны притворяться бездарными.

Герой моего стиха – глубочайший человек, который вынужден работать шутом у короля, развлекать его величество и его гостей.

Он должен всегда, где бы он ни был, притворяться дурачком.

Он – великий философ, но на нем – шутовской колпак.

У него – богатейшая внутренняя жизнь, но об этом никто и никогда не должен узнать.

Он любит музыку Шопена, но должен петь примитивные куплеты, которые нравятся королю. По ночам он читает трагедии гениального немецкого поэта Шиллера, но не дай бог об этом кто-нибудь догадается.

Он – поэт, но и об этом никто не должен знать. Он изучает историю христианства и приходит к ужасному выводу, которым ему не с кем поделиться. Он слышит примитивные разговоры напыщенных высоких гостей, но он должен выглядеть и восприниматься так, словно он глупее любого гостя.

Попробуйте прочитать этот стих вдвоем, один должен читать громко, другой – тихо.

Тогда получится что-то похожее на двухголосие.

Я хочу предложить вам услышать музыку настоящего музыкального двухголосия.

Эту музыку написал русский композитор с очень печальной судьбой. Имя его – Модест Петрович Мусоргский (модуляция 6).

Всю свою недолгую жизнь он был совершенно одинок. Ни жены, ни детей. Причина этому глубоко трагическая, в нее мне сейчас не хочется вдаваться.

Друзья у него вроде и были – это его соратники по «Могучей кучке» (модуляция 7): Римский-Корсаков, Бородин, Кюи, Балакирев.

Но вся беда в том, что и они не понимали своего товарища. Да к тому же «Могучая кучка» достаточно быстро развалилась – каждый пошел своим путем.

А непонимание друзей-композиторов произошло вот из-за чего: в своей музыке Мусоргский так далеко оторвался от своего времени, был настолько невероятен, что его коллеги не могли, пользуясь оценками того времени, понять, что их друг общается с музыкантами и слушателями Будущего, что его подлинными поклонниками и продолжателями станут величайшие композиторы следующего столетия.

Его музыкальные открытия современники воспринимали как «неправильности», как результат недостаточной музыкальной образованности. Ругали его за упрямство, потому что он не хотел «исправлять свои ошибки» в соответствии с их, друзей, требованиями.

Одну из таких «неправильностей» я и предлагаю вам услышать.

Сейчас-то музыканты и слушатели знают, что эта «неправильность» относится к числу крупнейших открытий в истории музыки. Можно даже сказать – переломный момент.

Речь идет об одной музыкальной картинке из цикла Мусоргского «Картинки с выставки».

Вообще я не советовал бы никому покидать этот мир без подробнейшего знакомства с «Картинками» Мусоргского. (Смотрите модуляцию 6 о Мусоргском.)

Почему я так настойчиво предлагаю эту музыку к обязательному познанию?

Дело в том, что на нашей планете среди многочисленных выдающихся творений искусства есть несколько произведений, которые даже на общем очень высоком уровне творчества возвышаются над всеми остальными.

Именно к таким творениям относятся «Картинки с выставки».

Этому произведению мы посвятим подробный разговор в следующей книге.

А пока – только об одной «картинке». Называется она «Два еврея – богатый и бедный».

На картинке художника Гартмана, которая и послужила основой для музыки, два человека: богатый – толстый, самодовольный – и бедный – тощий (непонятно, в чем только душа держится), на пути к голодной смерти, согнувшийся перед богатым, как вопросительный знак, с протянутой рукой, молящий о милости и милостыне. (Картинка, к сожалению, пропала – осталось только ее словесное описание.)

Мусоргский решил воссоздать в музыке этот контраст.

Вначале звучит музыка богача.

Но как далеко ушел Мусоргский от изобразительного начала!

В музыке – не человек, не богатый, не конкретный, а воплощение Зла. Безмерного, непобедимого, закрытого на самом себе, неконтактного, беспощадного.

Вторая же тема – тема бедного – человечна.

Но тема эта не благочеловечна.

Суетлива, криклива, больна.

Словно захлебывается в своем стремлении упросить, умолить. Выжить.

Завершается визгливым и трагичным криком, будто собраны последние силы перед смертью.

А затем начинается такое, что не поддается эмоциональному описанию.

То, из-за чего поэты и художники, писатели и философы завидуют музыке.

Темы богатого и бедного звучат единовременно в двух разных голосах!

Но весь ужас в том, что они, эти темы, – непримиримы, неконтактны, никоим образом не могут соединиться.

Ибо первый не слышит второго, а второй находится на пороге смерти и кричит уже скорее неосознанно.

Как курица, которой уже отрубили голову, но она еще дергается, пытается избежать смерти, вырывается, повинуясь рефлексу выживания, борьбе за жизнь даже на уровне абсурда.

Музыканты говорят об этом произведении, что это – первая политональность в истории музыки.