Поговори со мной Записки ветеринара - Страница 1

Родился я в Москве. Дом наш, с классическим московским двориком, располагался на углу Садовой улицы и Колхозной площади. Этого дома давно уже нет.

На лето меня отправляли в Севастополь, к другой бабушке. Кстати – тот же классический дворик пятидесятых годов, на пять семей, и еще общежитие. В этом-то дворе все и началось.

Жили мы на втором этаже, на который вела деревянная лестница. Под этой лестницей остался маленький домик-закуток, в котором по вечерам собирались все дворовые дети «травить страшные баланды». Именно в этом домике я впервые обнаружил в себе дар (а это именно дар) ветеринара.

В те давние времена численность кошек регулировала соседка – очень злая тетя Паша. Почему-то именно у нее кошка всегда воровала рыбу, а бывало, что и кур, прямо из-под носа. Наверное, тетя Паша с удовольствием утопила бы кошку, но она понимала: не будет кошки – придут крысы. Кошку не любила только тетя Паша, а вот крыс не любили все. Когда тетя Паша расправлялась с котятами, мы не видели, но однажды нам удалось-таки выследить место их захоронения.

Место нашли быстро, да и раскопали быстро. Не знаю, зачем мы это делали… Котята не подавали никаких признаков жизни. Но мне очень захотелось одного дымчатого котенка оживить и поселить в том самом маленьком домике под лестницей, куда никогда не заходили взрослые.

Я очистил ему рот от земли и несколько раз туда легонько дунул. И маленькое тельце дрогнуло, шевельнулось…

Потом, несколько лет спустя, этот дымчатый комочек стал легендой улицы. Но это – другая история. А я почти пятнадцать лет спустя стал ветеринаром.

Между обычным и ветеринарным врачом имеется одно весьма существенное различие. Пациент может довольно внятно и подробно описать, что его беспокоит. А вот ветеринару приходится, что называется, читать по глазам.

Привычка читать по глазам неизбежно влечет за собой расширение внимания. Расширение внимания, в свою очередь, приводит к пониманию и постепенно подводит к той грани, за которой заканчивается твое собственное сознание и начинается окружающий мир. В конце концов, граница тебя самого и окружающего мира незаметно стирается, и ты вдруг начинаешь ощущать себя продолжением всего сущего…

В дверь зоопарковской ветлечебницы, где я сидел за столом и писал, кто-то настойчиво постучал.

– Да-да! – ответил я, продолжая заполнять амбулаторный журнал.

Никто не ответил. За дверью было тихо, и я снова погрузился в свои мысли.

Рабочий день начался очень рано и не очень весело. Рано – потому, что я любил приходить на рассвете, когда еще в зоопарке из служителей почти никого нет. А не весело – потому что во время утреннего обхода на дальнем пруду зоопарка, где обитала парочка журавлей-красавок и с десяток разных уток, обнаружили тушку журавля с перегрызенным горлом. Это была Журка – именно так звали пострадавшую журавлиху. Пруд, на котором это произошло, был небольшой и совсем неглубокий. Журавли с видимым удовольствием его периодически бороздили вдоль и поперек, аппетитно при этом чавкая клювами по воде. На мелководье водилось много мелких рыбешек и головастиков.

Набив полный клюв, журавли задумчиво поднимали головы и стряхивали улов в пищевод. По берегу пруда рос высокий и местами довольно густой тростник, где журавли могли спокойно прятаться от посторонних глаз. Иногда смотришь – вроде на пруду никого нет. А приглядишься – журавль! Настоящий. Красивый.

Журавли любят уединение. И здесь, в этих маленьких тростниковых джунглях небольшого пруда, им было очень комфортно.

Журку обнаружила птичница – апа Нюра, так звали эту маленькую, немолодую, но очень проворную женщину. На работу она обычно приходила, пожалуй, раньше всех. По крайней мере, когда приходил на работу я, она уже была в трудах (и к этому времени она обычно уже обладала всей информацией обо всем произошедшем в зоопарке за минувшую ночь).

Всегда, еще издалека заметив ее красные шаровары с полосатым рисунком, немного напоминающим северное сияние, и цветастое платье, поверх которого был накинут халат, я улыбался ей. Ее наряд дополняли черные резиновые калоши, надетые на босу ногу и обязательно поверх головы большой платок, повязанный чисто по-таджикски: туго почти над бровями и спадающий бахромой до поясницы. Платья и платки у таджичек – предмет особой гордости, так как они часто их сами для себя вышивают.

К костюму Нюры иногда еще добавлялся фартук, а в руках ведро и совок с веником. Но при этом заметим, что бы у нее ни было в руках, несла-то она всегда именно платок на голове. То, что при этом было в руках, оставалось как-то за кадром и второстепенным. Апа Нюра почти не говорила по-русски.

– А-а-а, Сиродж! Инджабъе! Хозир! (Иди сюда! Быстрее!) – окликнула меня взволнованная апа Нюра.

Практически с первого дня работы в зоопарке все таджики меня окрестили Сироджидином. Апа Нюра любила сокращенный вариант – Сиродж. Мне очень нравилось, как она меня называет.

– Ассалом алейкум, апа Нюра! Чи хели? (Здравствуйте, как дела?) – сложив руки ладошками у груди, поздоровался я с птичницей.

– А-а-а, савсем плахой осталса! – причитала апа Нюра, показывая рукой в сторону дальнего пруда.

– Что случилось?

– На далний хауз Журка мурд аст! (Журка на дальнем пруду умерла.) – Апа Нюра, прихватив рукав моего халата, почти потащила в сторону дальнего пруда или хауза – так зоопарковские сотрудники называли все водоемы.

А слова касал, мурд, хором и халол – это слова, которые я все же очень быстро и хорошо запомнил, так как они не предвещали ничего хорошего. Мурд – это как раз то, что и произошло с Журкой.

Мы быстро добрались до водоема. Ловко открыв замок и что-то продолжая причитать по-таджикски, птичница зашла в вольер. На берегу водоема недалеко от нас стоял журавль-красавка. Кивнув головой в сторону журавля, Нюра позвала меня жестом руки.

Я подошел к журавлю. Возле него в уютной травяной ямке лежала Журка. К моему большому удивлению, он не проявил никакого беспокойства, связанного с появлением постороннего человека в вольере. Последний раз я был так близко от него, когда эта пара журавлей только прибыла в зоопарк и было необходимо произвести некоторые процедуры, связанные с их дальнейшим содержанием. Кстати, именно тогда апа Нюра их сразу и назвала – Жур и Журка. С тех пор мне к нему ближе, чем на 10—15 метров, подходить не удавалось. И вот теперь журавль стоял рядом с нами и бессмысленно-растерянным взглядом смотрел по сторонам. Он даже разрешил себя погладить и, казалось, ждал от нас какой то помощи. Он никак не хотел понимать, почему его подруга не встает. Жур несколько раз садился и потом сразу вставал. А то просто топтался на месте – то ли от волнения, то ли хотел показать своей подруге: «Смотри, это же так просто – раз и встал! Нам же надо уйти в укрытие, здесь чужой».

Чужой – это я, апа Нюра у них уже давно была за своего.

Тем временем я приступил к осмотру места происшествия. Горло у Журки явно перегрыз какой-то небольшой зверек, вероятнее всего, когда она еще спала. Нападение произошло так быстро, что она даже не успела подняться на ноги. Вообще журавли могут спать и стоя, еще при этом засунув голову под крыло. И не кувыркнется же при этом! Но в этот раз, наверно, было слишком велико искушение присесть в уютную травяную ямку и, забыв про равновесие, просто сладко поспать. Крови ни на перьях, ни на земле почти не было. Ранка на горле была совсем небольшая. Выходит, все, чем успел полакомиться ночной хищник, – это несколько десятков миллилитров крови, которая была тщательно кругом вылизана. Журу похоже, тоже немножко досталось. Скорее всего, он пытался защитить свою подругу – у него было несколько неглубоких ранок на ногах, которые, впрочем, не вызывали опасения.