Погибший роман - Страница 1

Он сказал, что все это были как сон. Такой уж это человек писатель. Работает месяцами, быть может годами над книгой и ни слова не заносит на бумагу. Я хочу сказать, работает его ум. То, что должно стать книгой, создается в его уме, затем разрушается.

Какие-то фигуры снуют взад и вперед в его воображении.

Но я забыл кое о чем упомянуть: я рассказываю об одном английском романисте, пользующемся некоторой известностью, о том, что с ним однажды случилось.

Он сам рассказал мне об этом в Лондоне, когда мы с ним вместе гуляли. Мы провели вместе несколько часов. Помню, что мы бродили по набережной Темзы, когда он стал рассказывать мне о своем погибшем романе.

Как-то ранним вечером он зашел ко мне в гостиницу. В разговоре он коснулся некоторых моих произведений.

— Вы иногда почта попадаете в точку, — сказал он.

Мы сошлись на том, что никто не попадает совсем в точку. Если бы кто-нибудь хоть раз этого добился, если бы кто-нибудь действительно достиг вершины, пробил яблоко мишени… Какой после этого был бы смысл опять за что-нибудь браться?

Но, знаете, некоторым из стариков это почти удавалось. Китс, вы скажете? А Шекспир? А Джордж Барроу? А Дефо?[1]

С полчаса перечисляли мы имена.

Мы отправились вместе обедать, потом гуляли. Мой спутник был маленький, смуглый, нервный человек, растрепанные пучки волос выбивались у него из-под шляпы.

Я заговорил о его первой книге.

Но вот краткая его биография. Сын бедного фермера из какой-то английской деревушки, он был как все писатели: в нем рано пробудилась потребность писать.

Образования он не получил никакого. В двадцать лет женился.

Жена его, по-видимому, была очень благопристойная, милая женщина. Если не ошибаюсь, дочь священника англиканской церкви.

На женщине такого типа ему как раз и не следовало жениться. Но кто знает, кого человеку следует любить, на ком жениться? Она была выше его по положению. Окончила женский колледж, получила хорошее воспитание.

Я не сомневаюсь, что она считала его невеждой.

— Она также считала меня очень милым, нежным человеком. К черту! - сказал он, вспоминая об этом. — Я не нежный. Ненавижу всякую нежность.

Бродя по Лондону в тот вечер, иногда заходя в какую-нибудь пивную, мы быстро сблизились.

Помню, мы оба захватили с собой по бутылке, боясь, что пивные закроются, прежде чем мы кончим наш разговор.

Что я рассказывал ему о себе и своих приключениях, я сейчас припомнить не могу.

А он все твердил, что хотел сделать из жены в некотором роде язычницу, но такие задатки в ней не были заложены.

У них было двое детей.

И вдруг он начал писать — его словно прорвало, и писать неплохо.

Вы знаете, как это бывает. Когда такой человек пишет — он пишет. У него было какое-то занятие в том английском городке, где он жил. Кажется, он занимал должность клерка.

Начав писать, он, конечно, стал менее внимательным к служебным делам, к жене, к детям.

Он любил бродить по ночам в полях. Жена бранила его. Конечно, она была в немалой мере расстроена, да и как могло быть иначе? Ни одна женщина не может сносить полную отчужденность со стороны мужа, увлекшегося работой.

Я, конечно, имею в виду художников. Они могут быть первоклассными любовниками. Пожалуй даже, только она настоящие любовники. И они же иногда совершению безжалостно отбрасывают в сторону свою личную любовь.

Можете представить себе его семейную обстановку. В доме, который он в то время занимал, была наверху небольшая спальня. Это было в ту пору, когда он еще жил в английском городке.

Придя после службы домой, он поднимался наверх и запирал дверь на ключ. Иногда даже забывал о еде, ни словом не обменивался с женой.

Он писал, писал и писал, и написанное бросал в корзину.

Скоро он лишился службы.

— Ну и черт с ней! — сказал он, сообщая об этом жене.

Ему, конечно, было все равно. Что такое служба? Что такое жена или ребенок? Должны же быть и безжалостные люди на этом свете!

В дом скоро заглянула нужда.

Вот он сидит в комнатке наверху, за запертой дверью, и пишет. Домик маленький, слышно, как кричат дети, «Дрянное отродье!» — бормочет он. Конечно, он подразумевал другое. Я знаю, что он хотел этим выразить. Жена поднималась наверх и садилась на ступеньки под дверью, за которой он работал. Было слышно, как она плачет и как плачет ребенок у нее на руках.

— Терпеливая душа, а? — сказал английский романист, рассказывая об этом. — И к тому же добрая, — добавил он. — К черту ее! — сказал он затем.

Он, видите ли, начал писать о ней. Она была героиней романа, первого его романа. Со временем роман этот может оказаться его лучшим произведением.

Такое тонкое понимание всех ее затруднений и такое небрежное, жестокое обращение с нею в личной жизни!

Ну что ж, если мы обладаем душой, ее понимание чего-нибудь да стоит, а?

Дело дошло до того, что они и минуты не могли оставаться вместе без того, чтобы не поссориться.

Затем как-то ночью он ударил ее. Он забыл запереть дверь комнаты, где он работал, и жена ворвалась к нему.

И как раз в ту минуту, когда он уловил что-то касавшееся ее, достиг какого-то постижения ее сущности! Всякий писатель поймет трудность его положения. Доведенный до бешенства, он ударил ее и сшиб с ног.

А потом? Ну, конечно, она ушла от него, Да и как могло быть иначе? Книгу он все же закончил. Это была, действительно, книга!

Теперь — о его погибшем романе. Когда жена бросила его, он переехал в Лондон и стал жить один. Был задуман новый роман.

Надо вам сказать, что он добился признания, похвал.

Второй роман ему было так же трудно писать, как и первый. Возможно, что он просто временно выдохся.

И, конечно, ему было стыдно. Стыдно, что он так обошелся с женой. Принимаясь за новый роман, он надеялся уйти от тяжелых мыслей. Но он сказал мне, что год или два после этого все, что он ни писал, никуда не годилось. Слова ложились на бумагу, словно деревянные. В них не было жизни.

Месяцы и месяцы подобного состояния. Он отдалился от людей. Ну, а как же его дети? Он посылал жена деньги и однажды даже навестил ее.

Она жила в семье отца. Он явился в дом и вызвал: ее. Они отправились вдвоем на прогулку в поле.

— Мы совсем не могли разговаривать, — сказал он. — Она расплакалась и назвала меня сумасшедшим. Но я вытаращил на нее глаза, как тогда, когда ударил ее, — и она повернулась и бросилась бежать домой, а я ушел.

Написав один прекрасный роман, он, конечно, захотел написать второй. Он мысленно видел действующих лиц и разные положения нового романа. Часами просиживал он за письменным столом, все писал и писал, потом вставал и отправлялся гулять по улицам, как гуляли мы с ним в тот вечер.

Но ничего у него не выходило так, как ему хотелось.

У него сложилась даже какая-то теория на этот счет. Он утверждал, что второй роман находится внутри него, как нерожденный ребенок. Когда он думал о жене и детях, его мучила совесть. Он говорил, что любит их, но не хочет их видеть.

А иногда ему казалось, что он их ненавидит. Как-то вечером, когда в нем происходила такая душевная борьба — это было после того, как он уже долгое время избегал людей, — он написал второй роман. Случилось это так.

Все утро он просидел в своей комнате, маленькой комнатке, которую он снимал в бедных кварталах Лондона. Он встал рано и, даже не позавтракав, взялся за перо. Но все, что он ни писал в то утро, было слабо.

В три часа он по обыкновению отправился на прогулку, прихватив с собой большой запас бумаги.

— У меня было такое чувство, что в любую минуту я могу начать писать, — сказал он.

Он отправился в Гайд-парк. Был ясный, солнечный день. В парке было много гуляющих. Он уселся на скамейке.

Со вчерашнего вечера он ничего не ел. Сидя на скамейке, он решил испробовать один трюк. Впоследствии мне приходилось слышать, что некоторые молодые парижские поэты прибегают к подобному способу творчества и смотрят на это совершенно серьезно.