Поездка в Москву. Новейший Хлестаков - Страница 8

— В смысле тона бесноватых газет?

— Хотя бы и так. Знаю, что этот тон, его резкость, его апломб могут проявляться в известном направлении…

— От этого он еще гнуснее.

— Ну, нет, отчего же… Этот язык может возбуждать злость, негодование, презрение, но, по крайней мере, не ту скуку, которой веет во всех передовых статьях наших других газет…

— Но иногда эта скука невольная…

— Все это так, но тем не менее непроходимая скука! А тут хоть гадости пишут, но раздражающим тоном. Вот почему вы видите эту газету у меня на столе! — прибавил этот своеобразный любитель «изящного».

На другой день приезда, я с утра принялся разыскивать одного знакомого, адреса которого не знал, да вдобавок, и не знал наверное, в Москве ли мой знакомый, или уехал в деревню. В Петербурге мне дали адрес одного студента, который давал уроки в семье моего знакомого и мог помочь мне в моих поисках. Адрес, данный мне, был короток: такая-то больница.

Так как больница была недалеко от Лоскутной гостиницы, я отправился туда.

— Не знаете ли вы студента такого-то? — обратился я к сторожу, вышедшему из справочной больничной конторы.

Он повторил фамилию, куда-то сходил и вернулся, решительно объявив, что такого студента здесь не бывает.

— Но мне дали адрес. У кого здесь можно справиться?

— Будьте покойны. Я всех студентов знаю. Это верно. Нет такого. Вы бы съездили в другую больницу. Ее часто смешивают с нашей! — обязательно объяснял он, благодаря за двугривенный.

Я имел глупость поверить, и поехал в другой конец города. Во всю длинную дорогу старик-извозчик тянул одну и ту же песню: «кормы дороги, работа скверная, конки одолели».

— И господа не те!

— Как не те?

— Не те. Бога забыли, вот Бог им и не дает!

— Как забыли Бога?

— Стало, забыли. За то и им Бог не дает ходу. Отощал барин.

— Кому ж Бог ход дает в Москве?

— Известно кому — толстопузому, купцу.

— Что-ж, кто лучше по-твоему: барин или купец?

— Толстопузый хуже. Он, гляди, из нашего брата вышел, записался в купцы и о-о-ох как мужика обидит. В лоск! Барину так и невдомек… А зачем Бога забыл? Небойсь, положением недоволен, что крестьян отняли, и бунтует. Бог и наказывает.

Извозчик оказался завзятым пессимистом, мрачно глядевшим на все окружающее. Теперь, по его словам, все стало хуже, все, будто бы, направлено к тому, чтобы подневольному человеку не вздохнуть. И Бога забыли, и правды в мире нет, и народ стал хуже, и земля плохо родит, и господин жуликом стал. «Вот намедни тоже, как бы человека посадил, вроде как будто барина; ездили мы с ним часа четыре, пол-Москвы исколесили, остановились у Солодовннкова пассажа, и след его простыл. „И народ!“» — прибавил сердито извозчик.

Вот и больница. Опять справка. Того студента, которого я разыскивал, нет. Раздосадованный, я снова поехал в первую больницу. На этот раз у дверей стоял другой швейцар.

— Не знаете ли студента такого-то?..

— Как же, знаю. Они у нас в больнице бывают. И письма на их имя сюда приходят. Как не знать?.. Да вы напрасно, господин, тогда, как утром были, у меня не спросили!

— А вы разве знали, что я был здесь?

— Как же… Я слышал, как вы с тем швейцаром говорили.

— Так что же вы тогда не сказали?

— Да, вишь, он знает… Думаю, пусть он и говорит. А он этого и не может ничего знать, потому он при конторе, а я при швейцарской…

Оказалось, однако, что студент в этот день не был, да и не каждый день бывает в больнице. Пришлось ехать в адресный стол.

Там толпа изрядная. Однако, ждать пришлось не долго. Мне дали справку. Читаю: по Воробьевой горе…

— Извозчик, далеко это?

— За Москва реку, а то кругом.

— А за рекой близко?

— Рукой подать, вот как до этой стены.

Поехали. Жара дьявольская, дорога убийственная. Проехали Арбат, Пречистенку, проехали Девичье поле, впереди блистали купола Новодевичьего монастыря. У монастыря я остановился и вошел в ограду.

Я вошел в церковь, минуя кладбище, где на памятниках все пестрели известные фамилии. В темной церкви повеяло прохладой и свежестью. В церкви читали часы и собирались понемногу монахини. Что за бледные, истомленные, желтые лица! Вот входит одна, высокая, худая, строгая — оказалось сестра-казначея — свершает при входе поклоны на все стороны и затем идет вперед мерным, размеренным шагом, к своему почетному в церкви месту. Все низко-принизко ей кланяются, почти припадая к полу, и она отвечает низким поклоном. Сколько торжественной строгости в этом ритуале этих взаимных поклонов сестер во Христе!

Что было под оболочкой этих строго-постных, этих желто-бледных, бесстрастных лиц? Ведь и под монашеской рясой бьется женское сердце? И под не совсем красивой шапкой, надвинутой на лоб, бродили, если не бродят, какие-нибудь мысли, напоминающие о мире, о его прелестях и соблазнах? На это не дают ответа ни неподвижные взгляды, ни бесстрастные лица этих темных фигур, кажущихся еще темней в полутемном свете церкви, безмолвно припадающих головами к полу и осеняющих себя крестами.

Вне храма так ярко светит солнце и так светло и жизнерадостно. Я осматриваю памятники и, заметив приближающуюся монахиню, подхожу к ней и спрашиваю:

— Скажите пожалуйста, можно осмотреть монастырь?..

— Как-же. Храм всегда открыт для усердствующих.

— Нет, я храм видел. Мне бы хотелось посмотреть кельи… Возможно это?

— Нет, не допускают. Попросите мать-игуменью. Только теперь их дома нет, они в Москве, — прибавила монахиня.

— Нельзя ли хоть посмотреть кельи царевны Софии?

— Какая-такая? У нас никакой царевны нет!

Очевидно, монахиня этого не слыхала.

— Сколько здесь монахинь?

— Около трехсот.

— Какого звания?

— Больше крестьянского, купчихи есть, две дворянки.

— А мать-игуменья?

Она назвала известную фамилию.

— Так нельзя ничего осмотреть? — еще раз спросил я.

— Спросите у сестры-казначеи.

Но и сестра-казначея оказалась такою же подозрительно-несговорчивою. Ее больше интересовало, кто я такой, зачем мне осматривать и т. п. Так я и ушел из Новодевичьего монастыря, ничего не видавши. Они, эти сестры, словно боятся всякого вопроса, каждый пустяк окружают какой-то тайной. Например, я спросил: работают ли все монахини или некоторые, и в ответ получил неопределенный ответ, что всякая по мере сил. Затем, когда я хотел войти в подробности, мне не отвечали.

— Коли вы, господин, любопытны посмотреть, — сказал мне монастырский дворник, — то достаньте письмецо к матери-игуменье, так лучше всего. Тогда вам все покажут.

Спустились к Москва-реке; по другой её стороне высились знаменитые Воробьевы горы, куда удалялся Иоанн Грозный, откуда осматривал Москву Наполеон и где теперь в деревне, расположенной на вершине, живут московские дачники, которых не пугает отсутствие удобного сообщения с городом. У самой реки, на том берегу, были какие-то строения и около столы.

— Это что?

— Трактир. По праздникам сюда приезжают гулять.

У берега стояла лодка и тут же городовой, московский городовой, очень мало по наружности похожий на петербургского. У московских нет той особенной складки, нет того полицейского «шика», что у наших, и на вид они куда невзрачнее петербургских, да и одеты не так щеголевато.

— Вы здесь зачем стоите? — спросил я, удивленный, что блюститель порядка сторожит Москва-реку.

— Для порядку! — отвечал он.

— Для какого?

— Мало ли, господин, для какого — для всякого!

— Например?

— Чтобы шуму не было…

— На реке-то?..

— Вобче, чтобы как следует. Чтобы подозрительные лица не проезжали… Мало ли нонече!

О, святая простота! Кто устоит против твоей наивности в образе этого маленького ярыжки, следящего за подозрительными людьми? Дай только Бог, чтобы фантазия не увлекла его как-нибудь впросак и чтобы его наблюдательность не превысила данных ему квартальным инструкций, вероятно составленных тоже «вообще» и, надо думать, приноровленных к его понятиям о степени подозрительности.