Поезд до станции Дно - Страница 5

Но делать нечего, приходилось принимать с благодарностью милость российского Государя-императора. Уже позже, лежа в госпитале, Макаров прочел в газетах, что в честь оставшихся в живых моряков с крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец», героически сражавшихся в корейской бухте Чемульпо с целой японской эскадрой, сам император Николай II дал обед в Зимнем дворце, и каждому члену экипажа погибших, но не сдавшихся врагу кораблей, был подарен столовый сервиз с георгиевским крестом на каждом предмете.

Роман Макаров раньше в столице не бывал, и теперь, выписавшись из госпиталя, с интересом ковылял по вымощенному камнем Невскому проспекту, прихрамывая и помогая себе деревянным костыликом, невольно оберегая раненое плечо.

Все здесь было для него в диковинку. До этого Омск, в котором он бывал несколько раз перед войной, казался ему огромным городом с величественным Свято-Успенским собором в центре, войсковым казачьим училищем и кадетским корпусом.

С Омского кадетского корпуса начиналась карьера многих видных офицеров и военачальников. Некоторые из них отличились и в русско-японской кампании: бывший кадет Омского корпуса Лавр Корнилов, ставший уже подполковником, вывел из безнадёжного, казалось, окружения бригаду с ранеными, соблюдая полный боевой порядок, сохранив знамёна и прорвав кольцо японцев мощной штыковой атакой. За что был награждён орденом Святого Георгия, георгиевским оружием и произведён в чин полковника. Макаров мельком видел Корнилова перед отправкой в госпиталь. Тот обходил раненых сибиряков, справлялся о состоянии здоровья, выслушивал просьбы. Узнав, что унтер Макаров из-под Омска, он улыбнулся и сказал: «Земляк! Молодец, не подвёл!» – и, крепко пожав руку, двинулся дальше, маленький, сухонький, но весь пружинистый, крепкий, стремительный. За таким солдаты шли не задумываясь, знали, чувствовали – не подведёт.

Второй выпускник Омского кадетского корпуса, уроженец Омска – ныне поручик саперного батальона, герой боёв под Мукденом – Дмитрий Карбышев. Но о Карбышеве Макаров ещё почти ничего не знал, так – фамилия в списках отличившихся…

Омская земля – один из центров сибирского казачьего войска. В Свято-Никольском казачьем соборе Омска хранилось знамя дружины Ермака. «Белокаменная» омская церковь во имя Животворящего Креста Господня казалась тогда Макарову громадной. Храмы эти были в действительности огромными, в духе тех, что строились по всей России в конце XIX – начале XX веков, но с особенностями специально созданного сибирского стиля. Теперь же ему, пораженному великолепием и богатством петербургской архитектуры, на первых порах пришло на ум, что Омск – просто маленький острожный городишко, весьма грязный, а в летнюю жаркую пору пыльный – каким описал его узник омского острога Фёдор Достоевский, назвав к тому же ещё и в высшей степени развратным. Но кому место каторги покажется раем? Городок с одной главной улицей с каменными домами вдоль Иртыша. Все остальное застроено деревянными, большей частью схожими с деревенскими избами. Лишь в центре стояло несколько деревянных зданий, изящно украшенных деревянной ажурной резьбой. Но и они по сравнению с Петербургом тоже казались теперь избами. Впрочем, унтер Макаров давно не бывал на родине – больше года, много времени проведя в диких местах Маньчжурии и Китая, и теперь находился под впечатлением от российской столицы. Он как само собой разумеющееся, не брал во внимание более двух десятков омских церквей и соборов, каменными громадами возвышающихся над низкорослым деревянным городом. Да и к тому времени Омск, о чём он не знал, уже значительно преобразился – мостовые выстилали уральским камнем, начиналось строительство различных учреждений, новой гостиницы. Завершалось строительство Омского театра. Вот уже два года Омск гордился своим инженерным чудом – настоящим разводным мостом. Не таким, конечно, огромным, как в Петербурге, потому что возведён он был на неширокой Оми, ласково называемой жителями Омкой. Но, в общем, мост был настоящий, стальной, к тому же неподъёмный, как в Петербурге, а поворотный – под 90⁰. Омск все отчетливее приобретал вид городской, цивилизованный и все больше претендовал на столичное звание, оспаривая его у ряда сибирских городов, таких, как древний Тобольск, Иркутск, Ново-Николаевск. Не знал всего этого Макаров, ковыляющий нынче по Невскому проспекту.

Впрочем, Петербург не столько поразил Романа Макарова, сколько сильно озадачил. Ещё находясь в госпитале, выходя на прогулку, принимая делегации благотворителей-попечителей, Макаров отметил непохожесть столичных жителей на тех, которых он привык видеть у себя дома. Женщины, за исключением представительниц церковных общин, были одеты в какие-то необычные платья, всё более в обтяжку, по фигуре, с непривычно открытыми плечами, длинных волос нет, всё какие-то кудряшки. «Как они их делают? – недоумевал Макаров, – сколь времени-то надо, чтоб навертеть такое?». Где ему было знать, что это модная причёска «перманент», изобретённая в прошлом году одним немцем⁵.

Мужчины в кургузых, на его взгляд, костюмчиках, какие-то узенькие брючки, причёсочки гладенькие – всё, в общем, с каким-то форсом. У сибиряка, выросшего в простом быту с хозяйственным укладом и суровых условиях, где мерилом комфорта служили прочность, надежность и долговечность, вычурность Петербурга вызывала не столько восхищение, сколько недоумение, а позже и неудовольствие. А когда на фасаде одного из зданий он увидел лепные полуобнаженные женские фигуры, Макаров и вовсе смутился и растерялся. Уж как-то не вязались они с представлениями народного ума о православной столице, с образом Царя-батюшки, с парящими в синей вышине, золотыми крестами и куполами соборов – с детства засевшие в сознании картинки с коробок и открыток виды златоглавого Московского Кремля. В его понимании культура – слово, которое встречалось порой в газетах, и образование сочетались почему-то с верхом чистоты, скромности, целомудрия и, может быть, даже аскетизма, которыми если и не обладали в полной мере сибиряки, но в высшей степени ценили, несмотря на жизнь вольную и богатую по сравнению с центральной Россией. Даже монастырские насельники не попадали, по их мнению, в категорию людей культурных и образованных, если не обладали строгостью, чистоплотностью и скромностью чрезвычайными. Вот как батюшка Иоанн Кронштадтский – человек действительно ученый и мудрый, с лицом строгим, но ясным и светлым. Его Макаров знал пока только по рассказам и по фотографии, но из дому ему писали, что отче Иоанн был недавно в Омске и освящал церковь в Ачаирском женском монастыре. И жена Макарова Устинья тоже сподобилась увидеть отца Иоанна. Ездила почитай вёрст за триста, две недели в дороге провела, сыночка их Романа с бабкой оставляла скрепя сердце, чтоб только благословиться у петербургского батюшки. А вот теперь и сам Макаров ходит с ним по одной земле, в городе Петра Великого, приказавшего основать, кроме Петербурга и других городов, и город Омск.

Тут же, сейчас, во всем чувствовалось небывалое, как бы выразиться точнее… – легкомыслие что ли? Ну, да! Легкомыслие. И не то, что приходит от легкого и светлого состояния души, когда точно знаешь, что жизнь – это подарок Божий. А легкость мысли именно от недомыслия, непонимания, что жизнь – это крест, несомый человеком на суд. Вот и публика разодета так, как он не видывал раньше и в большие праздники. Так, что не отличишь сразу, с первого взгляда, где господа, а где лакеи. Пальтишечки не нашего покрою – не свободные да практичные – для тепла, а всё в обтяжку, узко, и ткани непростые – тонкой нити, лоснятся, должно быть, высшесортного китайского кашемира, заграничные, видать. Платков, шапок не видно – всё шляпки, шарфики лёгкие, шляпы, перчаточки, и всё как с чужого плеча – фасонистое, но вроде как не своё, будто малое, всё еле держится, всё лёгонькое, несмотря на погоду. В эдаком не то что ходить, дышать непонятно как… Нет в одежде той практичности и носкости, к которой он привык – сапоги, скажем, из плотной, но мягкой кожи на толстой подошве – чтобы и в грязь, и в мокротень, и в холод, если что. Картуз – и ветром не сдует, и тепло, и где снял – там и бросил, пальто суконное, с ватой, а в мороз… Да что говорить – всё тут не так, как в Сибири, не по-русски чего-то, хоть и столица. Да еще и женщины полуголые на столичных фасадах. Если бы ему раньше сказали об этом, он принял бы такие россказни за несусветную брехню.