Поэма Гоголя "Мертвые души" - Страница 27
Как известно, и в том, и в другом случае центральный герой переживает мучительный для него период нездоровья и домашнего затворничества, во время которого Онегин прочел
а Чичиков «прочитал даже какой-то том герцогини Лавальер, отыскавшийся в чемодане, пересмотрел в ларце разные находившиеся там предметы и записочки, кое-что перечел и в другой раз…» (VI, 211). Наконец, и тот, и другой герой «свои покои <…> оставляет». Онегин, как известно,
Чичиков же первый визит «намерен был сделать губернатору. Дорогою много приходило ему всяких мыслей на ум; вертелась в голове блондинка, воображение начало даже слегка шалить, и он уже сам стал немного шутить и подсмеиваться над собою» (VI, 212). Но в доме своего предмета каждый из них терпит полное фиаско.
С «Евгением Онегиным» связано еще одно знаменитое произведение, подобным же образом трансформированное в «Мертвых душах». Если сравнить описание деревни, «где скучал Евгений», с обстановкой, окружающей гоголевского Плюшкина, соответствий найдется не так уж много. Главные из них: «огромный, запущённый сад» в поместье Онегина и аналогичный — у гоголевского героя; ветхость обстановки в домах того и другого персонажа (у Пушкина:
— и детальная разработка той же темы у Гоголя). Эти аналогии можно было бы признать за чистую случайность, если бы не совпадение самое примечательное: наименование дома, в котором живет герой, замком. У Пушкина:
У Гоголя: «Каким-то дряхлым инвалидом глядел сей странный замок, длинный, длинный непомерно» (VI, 112).
Употребление слова «замок» в значении «помещичий дом» — специфически пушкинское. У Гоголя мы нигде, кроме приведенного случая, не найдем ничего подобного. У Пушкина же — с легкостью. Не говоря уже о вторичном употреблении этого слова в седьмой главе «Евгения Онегина»
можно вспомнить одно из писем Пушкина, где он назвал непритязательный деревянный дом своих соседей по имению «Тригорским замком» (подлинник по-французски: château de Trigorsky).[109] Столь же мало заслуживающий это название усадебный дом Аракчеева в одном из набросков стихотворения «Недвижный страж дремал на царственном пороге…» фигурирует как «замок Грузина».[110] В «Барышне-крестьянке» также найдем: «„Дома ли Григорий Иванович?“ — спросил он, останавливая свою лошадь перед крыльцом прилучинского замка».[111] Поэтому слово «замок» в «Мертвых душах» следует признать явным свидетельством следования за текстом «Евгения Онегина». Дело, однако, этим далеко не исчерпывается.
Известно, что исходная ситуация в романе Пушкина — приезд молодого наследника в имение к умирающему дяде — иронически спроецирована на начальный эпизод романа Ч. Р. Метьюрина «Мельмот Скиталец». И если мы сравним описания усадеб, куда приезжает наследник, в обоих романах, окажется, что пушкинские «запущённый сад» и «Всё это ныне обветшало», так же как и «Лет сорок с ключницей бранился», созвучны не только гоголевскому тексту, но и содержанию первых глав «Мельмота Скитальца». Таким образом, в шестой главе своей поэмы Гоголь следует и за Пушкиным, и за Метьюрином; свидетельством же посреднической роли Пушкина может служить характерное слово «замок», поскольку в романе английского писателя — как в подлиннике, так и во всех переводах, которыми мог пользоваться Гоголь, — жилище старого Мельмота обозначено словом «дом».
Текст «Мертвых душ» убеждает в том, что Гоголь не только уловил пушкинские «отсылки» к «Мельмоту», но и последовал им уже самостоятельно. И одним из литературных прототипов гоголевского Плюшкина, вне всякого сомнения, стал образ Мельмота-дяди. К сожалению, в исследовательской литературе оставлены без внимания как раз самые неотразимые свидетельства зависимости гоголевского героя от образа старого Мельмота. Это целая серия полностью совпадающих деталей, причем отсутствующих у Пушкина: заколоченные окна в доме, постоянно запертые ворота усадьбы, куча ломаной мебели и всяких ненужных вещей в комнате героя, давно остановившиеся часы, вплоть до идентичности почерка обоих скупцов, экономивших при письме бумагу.
Сюжетная близость особенно наглядно выявляет эстетическое новаторство Гоголя. Все три старика в интересующих нас произведениях поставлены их авторами перед лицом смерти. Но превращение онегинского дяди в «дань готовую земле» не несет в себе никакой проблемы: просто в романе становится одним персонажем меньше. Иначе у Метьюрина и Гоголя. Смерть героя Метьюрина ужасна потому, что сопряжена с появлением его предка, который в свое время продал душу дьяволу, а это не предвещает старику в ином мире ничего хорошего. В сюжете «Мертвых душ», если оставить в стороне символический подтекст, подобные ужасы, конечно, невозможны. Плюшкин просто к старости растерял все добрые человеческие качества, полученные им от природы. Размышления Гоголя о предстоящей физической смерти героя вообще лишены мрачной окраски, он предвидит только радость наследников. Но трагедия прижизненной, душевной смерти Плюшкина во всем своем прозаизме едва ли не ярче и страшней, чем трагедия умирающего Мельмота.
У каждого из трех владельцев имения есть племянник. Правда, по утверждению Плюшкина, его племянник — фиктивный. Это капитан, который называет Плюшкина дядюшкой «и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица весь красный, — говорит о нем Плюшкин, — пеннику, чай, насмерть придерживается» (VI, 122). Уже в романе Пушкина отношения дяди и племянника переведены в нейтрально-бытовой план, далекий от какой-либо таинственности, присутствующей у Метьюрина. Но краснорожий плюшкинский капитан бьет наповал обоих своих предшественников, профанируя в равной мере и мистическую фантастику, окружающую фигуру молодого Мельмота, и эстетическую безукоризненность образа Онегина.
Поэма Гоголя переключала внимание общества с ужасов, придуманных романтиками, на реальные ужасы повседневной жизни, эстетизированному злу противопоставляла зло пошлости и мелочности. В этом плане переосмыслен в «Мертвых душах» и сюжет «Пиковой дамы». Гоголь наделил Чичикова не только наполеоновским профилем, сближающим его с Германном, но и еще более «неодолимой силой характера»: «… он показал терпенье, пред которым ничто деревянное терпенье немца, заключенное уже в медленном, ленивом обращении крови его» (VI, 238). Однако традиционные достоинства романтического героя писатель срастил в образе Чичикова с чертами «низкопоклонника и дельца» Молчалина и тем сразу же снял вопрос о какой-либо импозантности своего персонажа.
Снижены по сравнению с «Пиковой дамой» и все детали интриги. Губительную роль, которую в судьбе Германна играет старая графиня — образ, балансирующий между реальностью и фантастикой и романтизированный самой этой своей загадочностью, не говоря уже о ее былом амплуа «La Vénus moscovite», — по отношению к Чичикову исполняет «дубинноголовая» Коробочка. Перепуганная, не продешевила ли она с мертвыми душами, в ту самую ночь, когда Чичиков после потрясения, пережитого на балу, «сидел в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, и пересвистывались вдали отдаленные петухи» (VI, 176), — она явилась в город (заметим попутно, что, имитируя пушкинскую ситуацию, Гоголь не упускает случая вставить эпизод с будочником, казнящим на ногте зверя) и своими дальнейшими действиями невольно расстроила всю чичиковскую авантюру.