Поединок. Выпуск 9 - Страница 94

— Птицы, мама…

На корме, под висящей лодкой, среди тряпья, медных тазов, кастрюль, сидели цыгане, похожие на переодетых египтян. На покрышке трюма — русские: пятидесятилетний мужик со звериным длинным носом, утопшим в непрочесанных усах, без шапки, на босых ногах — головки от валенок. Рядом — дочь, мягкая девка в ситцевой кофте, линялая полушалка откинута на шею. Ей не то жарко, не то беспокойно: поминутно вынимает из соломенного цвета волос ярко-зеленую гребенку, чесанет и опять засунет. По другую сторону отца — человек в хороших сапогах, в сетке вместо рубахи, чисто выбритый, все лицо сощурено, локти на раздвинутых коленях, — видимо, ему не доставляет удовольствия нетерпеливое движение берегов: едет по делу. Поодаль — четвертый мужик, с болезненно-голубоватым лицом и лишаями на лбу. Лениво надрезает ржавым ножиком заплесневелый хлеб, жует, с трудом проглатывая. Наверху, на палубе первого класса, стоят американцы — Лимм и Педоти, с биноклями и путеводителями.

— Я спрашиваю — для чего русским такие неизмеримые богатства? — говорит Педоти. — Кусок черного хлеба и глоток воды их, видимо, вполне удовлетворяют… Несправедливо, чтобы дикий, безнравственный и неприятный народ владел подобными запасами энергии.

— Вы правы, мистер Педоти: несправедливо и опасно…

— И у нас легкомысленно не хотят понять все размеры этой опасности…

Профессор Родионов появился на корме. Нина Николаевна оглянулась на него, чуть-чуть нахмурилась.

— Вот где ты, — сказал он.

— Да как видишь… (Взяла дочь за плечи и решительно повернула к нему.) Зина, это — папа, ты не забыла его, надеюсь?

— Ляля, здравствуй. — Он присел перед дочерью; она насупилась, отодвинулась к матери в колени. — Деточка милая, ты помнишь папу? — Заморгал. Нина Николаевна, отвернув голову, глядела на облако. Начала моргать и Зинаида, опустились углы губ. Тогда Нина Николаевна сказала:

— Зинаида, пойди с папой на палубу…

— Ляличка, пойдем кормить птичек, чаечек…

Нина Николаевна пододвинула девочку к отцу; Зинаида задышала. Он взял ее на руки, поцеловал и, оглянувшись на мать:

— А ты, Нина, не пройдешь наверх?

— Нет…

— По-моему, нам нужно очень, очень как-то поговорить…

Она отвернулась. Профессор ушел с Зинаидой на руках.

Заросший мужик со звериным носом, ни на кого не глядя, сказал натужным голосом:

— Пятьдесят лет работаю… Я не трудящийся? Это — как это, по-вашему? (Человек в сетке и хороших сапогах, крутанув головой, усмехнулся.) По какой меня причине голоса лишают?

— А по той причине, что ты — кулак.

— А это что? (Показывает ему руки.) Мозоли, дружок…

— Креститься мне на твои мозоли?

— Перехрестишься, — трудовые…

— Врешь, — кулацкие…

— Тьфу! — плюнул заросший мужик. — Дятел-толкач… Разве такие кулаки-то?

— Вот то-то, что такие…

— Книжник ты, сукин ты сын!

Тогда дочь его, мягкая девка, сморщась, ущипнула отца за плечо:

— Да что ты, тятенька? Я тебе говорю — молчи…

— Нет, не такие кулаки-то… Я из навоза пятьдесят лет не вылезаю… Хлеб мой, небось, жрешь, не дависся…

— Это вопрос, — взглянув на него холодно, ответил человек в сетке. — Может, я и давлюсь твоим хлебом…

— Врешь!.. Дунька, врет… — И бородищей прямо в лицо колхознику: — Объясни мне эту политику…

— Голоса тебе сроду не дадим, потому что ты — отсталое хозяйство и ты — кулак, как класс… Батраков сколько держал?..

— Ну, держал… А тебе какое дело… Что ты мне в душу лезешь!

Дунька, сморщась, опять ущипнула отца за плечо:

— Да что ты, в самом деле? Я тебе говорю — молчи… — И человеку в сетке: — Чего ты с ним разговариваешь — он выпимши…

На верхней палубе появилась Шура. Навстречу ей вывернулся Ливеровский. Приподнял шляпу:

— Мы, кажется, ехали в одном вагоне.

— Чего? (Споткнулась, но вид Ливеровского был настолько предупредителен, что Шура приняла знакомство.) Я вас тоже видела…

— Знаете, — отдыхает глаз — глядеть на такую счастливую парочку.

— Чего?

— Я завистлив… Хожу все утро и завидую вашему мужу…

— Ах, вы про нас… Ну, многое вы знаете…

— Оставьте. Хотя удовлетворить хорошенькую женщину — не легкая задача… Правда.

— Чего? (Подавила смех.) Какая же я хорошенькая?

— Ну, ну… Отлично знаете себе цену.

— Вы кто — кинематографический артист?

Они прошли. Заросший мужик на корме опять заскрипел:

— Ты еще не работал. Ты на бумаге работал. Ты меня не переспоришь…

— Да тятенька же! — Дунька чеснулась зеленой гребенкой.

Человек в сетке ответил:

— Леший…

— Я — леший?

— Лешего социализму учить, так и тебя… Мы вас сломим…

— Антиресно!

— Да, — Дунька щипнула отца, да не выговорила, от волнения высморкалась в конец полушалки…

Заросший мужик:

— Хозяином был — хозяином и останусь. Свое добро не отдам, сожгу…

— Невежа, — с отвращением проговорил человек в сетке. — Колхоз по всей науке — высшая форма хозяйства. Упирайся, нет ли, — все равно ты мужик мертвый…

— Так ты и скажи, — силой меня в колхоз… Мы тебе поработаем, — все дочиста переломаем, все передеремся… Уравняли!.. Я, знаешь, какой работник, — за свое добро горло перегрызу… А другой — лодырь, пьяница, вор… Ему лень на себе блоху поймать… И — ему даром мое добро отдай! Да я всех коров зарежу, лошадям ноги переломаю.

Дунька изо всей силы толкнула отца и — колхознику:

— Не видишь — он сумасшедший, не говори ты с ним…

Четвертый собеседник, болезненный мужик с лишаями на лбу, проговорил примирительно:

— Это правда: наука помогает…

— В чем она тебе помогает? — закричал заросший мужик.

— Она себя оправдывает.

— Наука?

— Мы все стали глубокомысленные. Взялись за работу сообща. По предписанию науки.

— Дурак сопатый…

— Это верно, за мной это утвердилось. С малолетства на хозяев работал, и работал плохо — с точки зрения, как у меня кила… Так и слыл — плохой человек. А наука меня от дела не гонит, я теперь у дела хлеб ем, — езжу на тракторе… А без науки, по природе только кошка действует…

Заросший мужик плюнул. Опять замолчали. На верхней палубе проходит Родионов с Зинаидой.

— Папа, птицы! — говорит она.

— Чайки принадлежат к семейству пингвинов. Зиночка, они питаются рыбой и другими ингредиентами… Мясо их жестко…

— Папа, они голодные.

— Пойдем, попросим хлебца, будем им кидать… Деточка моя, ты очень любишь маму? Мама — изумительная, цельная, редкая женщина…

Зинаида, насупясь:

— Мама не женщина…

— Разумеется, она — прежде всего — мама… Так вот, что я хотел вас спросить?.. В отношении ко мне сглажена несколько горечь? Постарайтесь вспомнить, — в ее разговорах обо мне — быть может, проскальзывала родственность?

— Папа, не понимаю — чего ты? — протянула Зинаида.

— Боже мой, прости, моя крошка…

Снова, оживленные, появляются Шура и Ливеровский.

Они еще не дошли до кормы и не видят профессора. Шура говорит:

— Многие котируют меня как необразованную, но я далеко не то, что выгляжу… И ваша агитация про любовь меня смешит. Наука открыла, что так называемая любовь — только голый животный магнетизм.

— Так вот — ваш животный магнетизм и сводит меня с ума.

— Это мне многие говорят.

— Например — негр…

— Ну, вы, просто, знаете, того-с… (Покрутила пальцем у головы.)

— Черт возьми, — прищурясь, говорит Ливеровский, — вот на такую женщину не пожалеть никаких средств.

— К сожалению, у нас в этом смысле не развернуться. Наше правительство просто нарочно раздражает публику… Пудру, например, продают — пахнет керосином.

— Что ж, он к вам каждый день шатается?

— Опять он про Хопкинсона! Слушайте, — обыкновенно я принесу им чай в кабинет, и они там — бу-бу-бу… А сама либо звоню по телефону, — у меня страсть разговаривать по телефону… Или я читаю иногда… Вы не поверите — я увлекаюсь марксизмом.

— Уверен, что негр втирает очки вашему профессору.