Поединок. Выпуск 9 - Страница 18

— Я и говорю: каких еще вам доказательств надо, когда уже сейчас в Сибири самая мощная добыча нефти и газа по Союзу! — увлеченно говорил Николай Спиридонов. — А в Тюмени, я вам не доказал?.. А они: даже, мол, если ты нефть на островах и найдешь, то разрабатывать сейчас ее никто не будет.

— Это почему же? — спросил Романцев.

— Дорого, мол, больно. А я говорю: не дороже, чем Нефтяные Камни в Баку, для данного района, конечно… — Спиридонов понизил голос и показал глазами на своих. — Хорошо еще, ребята мне верят…

— Николаич, — к ним подошел широкоплечий бородатый Петрович. — Рация опять барахлит…

— Черт побери. Все думаю: ерунда получилась. — Спиридонов в смущении крепко потер голову. — С виду вроде приличные такие хлопцы… Из Москвы, мол, охотоведы… Ну как тут было не посодействовать, ведь я тоже москвич родом… А их Андрей даже рацию вот нам чинил…

— Я б его сам починил, — Петрович хмуро сжал пудовый кулак, — пакость такую…

— Это, пожалуй, капремонт был бы, — усмехнулся Романцев. — Так в чем проблема, мужики?

— Связался бы ты, парень, по своей рации с нашей базой, — просительно глядя, сказал Петрович. — Время подошло. Не то там ругаться станут.

— Сделаем, — кивнул Романцев. — Только командиру скажем…

— Строг? — спросил Петрович.

— Жуть, — ответил Романцев.

— Однако без строгости нельзя. Ведь я про что, — неожиданно серьезно начал бородатый Петрович. — Мы тебе, Николай Николаич, конечно, верим, но и ты нас не обмани… Чтоб как договорились: коли пусто, нефти нет — сразу айда домой. Так или нет?

Спиридонов согласно покивал.

На узком трапе — с верхней палубы в пассажирский салон — вначале появились мокрые сапоги, затем тускло блеснула поясная бляха.

Романцев, глядя, как устало клацают смолинские подковки по ступенькам трапа, как Смолин зло хряснул шапку о колено, сбивая снег, тихо сказал Спиридонову:

— Полный привет… Или я ничего не смыслю в людях. — И Степе: — Твои шансы стать чемпионом резко поднялись вверх.

Спиридонов вопросительно взглянул на Смолина — тот безнадежно махнул рукой.

— Да-а… — протянул Романцев и смаху ухватился за поручень — судно тяжело тряхнуло волной. — «Он получил, чего не ожидал», как пелось в одной шутихе…

— А ты не получил? — раздосадованно огрызнулся Смолин.

— Я получил другое. — Видно было, что Романцев давно готов был к этому разговору. — Я получил приказ: в составе группы сержанта Смолина достичь мыса Малого для выполнения спецзадания. Кто виноват — как любил спрашивать известный писатель Чернышевский Николай Гаврилович, — что достичь указанного места не удалось? Метеоусловия виноваты. И кое-что другое, но это относится исключительно к принципиальности сержанта Смолина, и мы пока это опустим. Что делать? Как спрашивал тот же писатель. Вернуться в часть — нет двух мнений. А я который час кувыркаюсь на этой лайбе, и еще неизвестно, сколько буду кувыркаться.

— «Кто виноват?» — это Герцен написал, — сказал Спиридонов.

— Ну да, — нахально подтвердил Романцев. — А я как сказал?

— Терпи, казак, — Спиридонов сочувственно тронул рукав Смолина. — Временный неуспех есть неизбежный путь к успеху — так у нас говорят…

Смолин молчал, отвернувшись к стене. Очень хотелось плакать от полной несправедливости случившегося.

— Да вы светлый оптимист, Николай Николаич… — усмехнулся Романцев.

— Ну да, — серьезно согласился тот. — А пессимистам нефть искать — гиблое дело.

Он был упрям, Колька Спиридонов.

В сорок шестом, когда ему было лет девять и он жил в Москве, у Покровских ворот, он вызвал стыкаться весь свой двор — всех одиннадцать пацанов от девяти до четырнадцати. Колька тогда был слабее слабого, его дразнили доходягой и хануриком, и ему частенько доставалось, не со зла, а просто так. Он сам себе становился противен, когда, хныча, упирался лбом в прохладное железо водосточной трубы в углу двора. И однажды он понял, точнее, почувствовал, что так дальше продолжаться не может, не должно, иначе противное ощущение собственной слабости и полной зависимости от чужой злой воли останется навсегда. Это уж он потом, повзрослев, так то чувство сформулировал, а тогда он просто подошел к самому главному во дворе по прозвищу «Пупа» и, ударив босой ногой в лужу, окатил его с ног до головы. На такое ЧП сбежался весь двор. Пупа, грязно ругаясь, отделал его под орех, но на этот раз он не хныкал и не бежал в угол к трубе, а, выругавшись впервые теми же, малопонятными, жуткими словами, вызвал весь двор на бой.

Неписаный кодекс драки тогда, в далеком послевоеньи, соблюдался строго: семеро одного не бьют, лежачего не тронь, биться до первой «кровянки»… Поэтому тут же решено было стыкаться с Колькой по очереди. Кинули на спичках, кто за кем. И со следующего дня начали.

Лупили весело, смеху ради. Колька приходил домой весь в синяках, на вопросы испуганной матери не отвечал. Отец Колькин, капитан Николай Яковлевич Спиридонов, лежал на кладбище в Белграде.

Каждый день Колька вел очередного противника в развалины соседнего дома, куда летом сорок второго угодила немецкая пятидесятка. Там Колька сполна получал свое и долго лежал на груде битых кирпичей. Со двора в уши ему летели веселые крики его противников, слышался перебряк консервной банки по асфальту, заменявшей футбольный мяч. Он не плакал. Просто не хотелось вставать…

Но как-то ночью мать проснулась от его плача.

— Больно, сынок? — спросила она, пересаживаясь к нему на кровать.

— Страшно, мама… — мелко стуча зубами в ознобе, прошептал Колька. — Очень страшно… И драться ведь я не люблю…

— Да кто ж тебя? — мать еле сдерживалась, чтоб самой не заплакать. — За что, Коленька? Скажи, не бойся… Я в милицию… А хочешь — комнату поменяем… Уедем отсюда…

Но Колька больше ничего не сказал. Отвернулся к стене. Мать до утра сидела подле него и, беззвучно плача от собственного бессилия, едва касаясь, гладила его стриженую голову…

Постепенно веселье во дворе стало утихать — то ли надоело, то ли Колька стал приобретать боевые навыки и сладить с ним стало не так легко и безопасно, а кто и просто зауважал его, в общем, ребята уже не прочь были помириться, но Колька был неумолим…

Наконец круг замкнулся: наступила очередь Пупы, самого главного Колькиного обидчика.

Они пришли в развалины. Пупа блатновато прищурился и сунул руку в карман клешей — всем было известно, что у Пупы там свинчатка. А Колька вдруг улыбнулся щербатым от предыдущих сражений ртом. И в его улыбке было такое презрительное бесстрашие, что Пупа растерялся и не вынул руку со свинчаткой. А когда Колька шагнул к нему, по-боксерски прикрыв подбородок левым плечом и продолжая улыбаться, Пупа сплюнул ему под ноги и… стал карабкаться по битому кирпичу, хватаясь за покореженные взрывом двутавровые балки перекрытий и уныло матерясь.

Тогда Колька впервые узнал уважительное признание окружающих. В эти дни ощутил в себе силу и теперь знал, что дорого это стоит, порой даже дороже бесценных материнских слез…

Снег повалил гуще. «Партизан» шел по кромке огромного, до горизонта, ледяного поля. Откуда-то сверху, как драный занавес, стали опускаться клочья тумана. «Партизан» тоскливо заревел.

Романцев работал на рации в маленьком закутке возле пассажирского салона. Вслушивался в наушники, записывал на листке.

— Что? — спросил, войдя, Смолин.

Романцев посмотрел на командира, вздохнул.

— Нефтеразведчикам. Их начальство приказывает им возвращаться. Немедленно.

— Та-ак… — протянул Смолин, обескураженный этой новой неожиданной бедой.

— И плакал наш мыс Малый горючими слезами, — продолжал Романцев. — Ведь нам с ними заворачивать придется.

— Это уж как в банке, — пробормотал Смолин.

— …Вот так номер… — только и смог сказать Спиридонов, прочитав текст радиограммы. — «Нефтеразведка островов закрыта министерством. Немедленно прервав рейс возвращайтесь базу»… Ребята! — глаза его лихорадочно заблестели. — Это ж ошибка! И я докажу… Это большая ошибка, ребята. Теперь уговор! Моим, — он кивнул на салон, — ни полслова. Пусть все идет, как идет. А по ходу я соображу, что делать…