Поединок. Выпуск 9 - Страница 100

— Цементный завод, продукция полмиллиона тонн. А полтора года назад на этом месте — болото, комары…

Пароход короткими свистками вызывает лодку. Капитан кричит в мегафон:

— Эй, лодка!.. Лодка!.. (С воды доносится: «Здесь лодка»)… Принять телеграмму… — Опускает мегафон и — Гусеву: — Давайте телеграмму…

— Срочная, — говорит Гусев и, обернувшись к Ливеровскому, странно усмехается…

Все, на минуту бросив спор, смотря, как под бортом парохода из темноты выныривает лодка с фонарем и двумя голыми парнями в одних трусиках.

Зинаида давно уже была вручена матери и спала на подушке. Нина Николаевна подстелила себе старое пальтецо около свертков канатов, но еще не ложилась. На корме — два-три спящих человека. Внизу кипит вода. Высоко вздернутая на кормовой мачте лодка летит перед звездами.

Профессор Родионов появляется на корме с чайником кипятку:

— Принес чаю… Зина спит? — Он поставил чайник и сел на сверток канатов. — Я тебе не мешаю? Ведь подумать, — на воде, и не сыро, — удивительно… Нина… Я очень несчастен…

— Ты сам хотел этого.

— Не говори со мной жестоко.

— Да, ты прав… (Концы ее бровей поднялись… Глядела в темноту, где плыли огоньки. Руки сложила на коленях. Сидела тихо, будто все струны хорошо настроены и в покое)… Не нужно — жестоко…

— Во сне бывает, — бежишь, бежишь и никак не добежишь… Так и я к вам с Зиной — не могу… Ты суха, замкнута, настороже… А я помню — ты, как прекрасно настроенный инструмент: коснись — и музыка…

— Говори тише, разбудишь Зину.

— Ты вся новая, я тебя не знаю.

— Знать человека — значит, любить, это так по-нашему, женскому, — сказала она, наклоняя голову при каждом слове, — а по-мужскому знать — значит, надоела… Ты пытаешься меня наградить какими-то даже струнами… Не выдумывай: я — прежняя, та, которая надоела тебе хуже горькой редьки… Покойной ночи, хочу спать…

Он кашлянул, пошел к выходу с кормы. Остановился, не оборачиваясь, развел руками:

— Ничего не понимаю…

Нина Николаевна смотрела ему вслед. Когда он, бормоча, опять развел руки, позвала:

— Валерьян… У тебя что — нелады с Шурой?

— Удивляет только ее торопливость: понимаешь — ночью сели на пароход, а утром у нее неизвестный любовник…

Он торопливо вернулся, ища сочувствия, но брезгливая усмешка Нины Николаевны не предвещала утешения. Сказала:

— Представляю, что тебе должно быть хлопотно с молодой женщиной…

— Нина, — противно… Но развязывает меня морально… И втайне я даже рад…

— Что же, — еще какая-нибудь новенькая на примете?

— Жестоко, Нина!.. Так не понимать! Во всем мире ты одна — родная… Ты одна разделяла мои радости, огорчения, усталость… Теперь — я измучен, и не к кому прислонить голову…

— Фу! — вырвалось у Нины Николаевны.

— Нина, прости меня за все… Я прошу у тебя жалости… Только…

Тогда она встала в крайнем волнении, ногой задела подушку со спящей Зинаидой. Потемневшим взором глядела на мужа:

— Жалости! Этого, милый друг мой, теперь больше не носят… Поживи без жалости… Знаменитый ученый, работы — сверх головы и столько же ответственности… Перестань над собой хныкать, жалеть, забудь о себе: поел, попил, пожил со свеженькими мордашками — довольно… Работай, черт тебя возьми, работай… А устал — протягивай ноги, только и всего… Другой встанет на твое место…

Она хрустнула пальцами. Профессор громко прошипел:

— Остается — в воду головой…

— Лучше выпей водки… Успокоишься… Уйди…

Он взялся за волосы и ушел. Зинаида, не поднимая головы с подушки, проговорила:

— Мама, чего-то папу жалко…

— Зинаида, спи, пожалуйста.

— Он добрый…

— Понимаешь, мне тяжело, так тяжело, как никогда не бывало. Скажи — могла я иначе ответить?

Зинаида вздохнула, поворочалась. Нина Николаевна села на сверток канатов и глядела на темную воду.

Профессор шел по четвертому классу, спотыкаясь о спящих. Губы у него дрожали, глаза побелели. Приступ неподдельного отчаяния схватил его мозг свинцовым обручем.

Ему преградили дорогу четыре человека, стоявшие у тюков с шерстью, — два грузчика (те, что в начале этого рассказа слушали грохот бешеной пролетки Ливеровского); один — рослый, со спутанными волосами и бородой, похожий на дьякона, другой — кривой, с покатыми плечами и длинной шеей, и — две неопределенные личности. Тот, кто был в соломенной шляпе, угощал грузчиков водкой, товарищ его (проглотивший записку Ливеровского) говорил, зло поглядывая из-под козырька рваной кепки:

— …Жить нельзя стало… Всю Россию распродали… Раньше белые калачи ели… Студень — пятак, поросенок — полтинник… А чибрики на масле!..

Кривой грузчик, икнув:

— Чибриков бы я покушал…

— А глядите — кто сейчас у буфетчика осетрину жрет… Вы за это боролись?

— Вообще не принимаю коммунистического устройства мира сего, — пробасил рослый грузчик. — Я бывший дьякон, в девятнадцатом году командовал дивизией у Махно. Жили очень свободно, пили много…

— Пейте, не стесняйтесь, у меня еще припасено.

Бывший дьякон спросил:

— Кто же вы такие?

Личность в шляпе с душевной простотой:

— Мы — бандиты.

— Отлично.

— Помогите нам, товарищи.

— Отлично… Грабить сами не будем, не той квалификации, но помощь возможна.

Злой в кепке:

— Мы работаем идейно. Вы, как борцы за анархию, обязаны нам помочь…

Подошел профессор. Сразу замолчав, они расступились, нехотя пропустили его. Под их взглядами он приостановился, обернулся:

— В чем… дело?

В то же время в буфете шум продолжался. Хиврин кричал буфетчику:

— Не смеешь закрываться! Джек! Хам!

Педоти вяло помахивал рукой:

— Тише, надо тише…

— Не уйдем! Зови милицию. Джек, хам!

Лимм вопил:

— Хочу лапти, лапти, лапти.

— Джек, хам, — кричал Хиврин, — достань американцам лаптей.

Ливеровский хохотал, сидя на прилавке. Когда появился профессор, — голова опущена, руки в карманах, — Ливеровский преградил ему дорогу:

— Профессор, присоединяйтесь… Мы раздобыли цыганок… Вина — море…

— Профессор, — звал Хиврин, — иди к нам, ты же хулиган…

Лимм, приподнявшись со стаканом:

— Скоуль… Ваше здоровье, профессор…

Ливеровский, хохоча:

— Все равно — живым вас отсюда не выпустим…

— Живым? Хорошо… Я буду пить водку… Вот что…

У профессора вспыхнули глаза злым светом: он решительно повернул в буфетную. Ливеровский схватил его за плечи и, незаметно ощупывая карман пиджака, на ухо:

— Как друг — хочу предупредить: будьте осторожны… Если у вас с собой какие-нибудь важные документы…

— Да, да, да, — закивал профессор, — благодарю вас, я заколол карман английской булавкой…

— Коктейл, — кинулся к нему Хиврин с фужером. Из тени, из-за ящиков выдвинулся Гусев. Ливеровский мигнул, усмехнулся ему. Подошли две цыганки, худые, стройные, в пестрых ситцевых юбках с оборками, волосы — в косицах, медные браслеты на смуглых руках, резко очерченные лица, как на египетских иероглифах…

— Споем, граждане, гитара будет…

Профессор, оторвавшись от фужера:

— Чрезвычайно кстати…

Покачивая узкими бедрами, грудью, оборками, звеня монетами, цыганки вошли в буфетную. Профессор за ними. Гусев сказал Ливеровскому:

— Даете шах?

— Нет еще, рановато…

— Что вы нащупали у профессора в кармане?

— Боже сохрани! — изумился Ливеровский. — Да чтоб я лазил по карманам!

Гусев наклонился к его уху:

— «Живым вас отсюда не выпустим»…

Ливеровский прищурился, секунду раздумывая. Рассмеялся:

— Для вас же и было сказано, чтобы вас подманить. Боитесь — уходите наверх.

— Вы — опасный негодяй, Ливеровский.

Ливеровский яростно усмехнулся.

— Хотите — отменю приказ об аресте?

Ливеровский укусил ноготь. Гусев сказал:

— Не ошибитесь в ответе.

— Отменяйте…

— Правильно. И все-таки вы попались…

— Посмотрим. — Ливеровский указал на буфет. — Будем веселиться.