Поединок. Выпуск 7 - Страница 56

— Да так, по случаю прихватил у одного недотепы, товарищ старший лейтенант, — уклончиво ответил Зубков.

— А что там гремело? — спросил Сорокин и втянул носом воздух: — И почему от тебя бензином пахнет?

Зубков коротко рассказал о том, что произошло неподалеку от полустанка.

— Приказа я вашего не нарушил. А с собой совершенно совладать не смог, — закончил он свой доклад.

— По–другому это называется, старшина, — усмехнулся Сорокин. — Проявил разумную инициативу и добился значительного успеха. С чем и поздравляю. И благодарю.

— Служу Советскому Союзу, — привычно, как будто этот разговор происходил на вечерней поверке на родной заставе, ответил Зубков. — Однако что же это наших–то никого до сих пор нет?

***

Деревня Силино, в направлении которой двигался Бугров, стояла на взгорке. В ней было дворов пятьдесят, небольшая церквушка и старый, давно уже не действовавший ветряк. Бугров увидел все это, как только вышел на опушку леса перед Силином. Взгорок был невысок. Со стороны леса, почти от самой опушки, он весь был перекопан под огороды и сплошь покрыт картофельной ботвой. По деревенской улице то и дело сновали люди. Время от времени ветер доносил до Бугрова неразборчивые голоса, лай собак. И все время он слышал глухую и далекую артиллерийскую стрельбу. Слева к взгорку примыкало большое болото, уходившее в лес и скрывавшееся в нем. Оно началось еще неподалеку от места остановки их группы и сразу же отделило ’Бугрова от Закурдаева и Борьки. Они шли вперед, он–по правому, они–по левому краю этого болота. Где–то, справа от него, к железной дороге двигался старшина.

Бугров долго приглядывался к деревне. Ничего подозрительного не заметил, но до темноты решил в нее не входить. Времени у него было достаточно.

С сумерками артиллерийская стрельба утихла. Бугров подождал еще немного и пополз по картофельным грядкам к деревне. Вспомнив рассказ Закурдаева, он тоже выбрал крайний дом, справедливо решив, что в нем также живут какие–нибудь старики. Потому что дом этот был самым неказистым в деревне. Покосился, наполовину врос в землю, крыт был не соломой, как подавляющее большинство домов в Силине, а камышом.

Рядом с ним, но еще ближе к огороду, стояла еще какая–то хибара: не то в прошлом банька, не то амбарчик. Но еще более ветхая, чем сам дом. Бугров был уверен, что, если даже в деревне и есть немцы, в этой хибаре они на постой не встанут. Бугров волновался, потому что впервые был в разведке и ему очень хотелось оправдать доверие старшего лейтенанта. Тем более что перед самой войной, а это было всего лишь в начале июня, при задержании нарушителя он, Бугров, что называется, сплоховал: погорячился, выдал себя и спугнул вражеского лазутчика. Тогда все это могло бы кончиться очень, плохо. Враг ушел бы незадержанным. Но старший лейтенант Сорокин, как всегда, принял необходимые меры и перекрыл ему пути отхода. Он же потом провел с Бугровым несколько индивидуальных занятий. Подробно разобрал все случившееся, проанализировал, объяснил, как надо было действовать. Бугров очень хорошо понял, что имел старший лейтенант в виду, когда посылал его на это задание и сказал ему: «Уверен, что на сей раз все будет в полном порядке». Только так и должно было быть. И потому Бугров волновался…

Он подполз сначала к хибаре, а потом к дому и встал за угол. В деревне было тихо. Лишь в нескольких домах слабо мерцали огни. Остальные были погружены во мрак, а деревня казалась вымершей. Бугров вышел из–за угла и направился к крыльцу. И в тот же момент с противоположной стороны дома навстречу ему вышли два дюжих немца. Они были в пилотках, в сапогах, с расстегнутыми воротниками кителей, с засученными рукавами, с винтовками, висевшими за спиной. Они не ожидали этой встречи.

— Рус! — почти с удивлением воскликнул немец и осветил его лучом фонарика.

— Hande hoch![4] — скомандовал другой.

Бугров, ослепленный фонариком, не видел, что они делали. Но ему не так уж и важно было это знать. Он понял, что в его распоряжении секунды. И не задумываясь полоснул по немцам очередью из автомата. В следующий момент он был уже возле хибары. Ему надо было пробежать еще метров сорок, и темнота надежно спрятала бы его. Но за спиной у него раздались сразу две очереди. Он почувствовал сильные удары по ногам и упал. И уже на руках заполз в открытую дверь хибары. Боль в ногах была невыносимой. Но Бугров не потерял сознания. Высунулся из хибарки и открыл огонь по маячившим в темноте фигурам немцев, бегущих по его следу. В темноте послышались крики, и все стихло. Немцы не стреляли. Потом он услышал их крики из–за стены:

— Рус, сдавайс! Рус, капут!

То, что ему «капут», он понял. Теперь он не смог бы даже выползти из своего укрытия. Но сдаваться он не собирался. И жизнь свою отдавать дешево тоже не думал. Он отстегнул от автомата ремень и туго перетянул ногу выше раны. Другую ногу перетягивать было нечем. Но она и болела меньше.

— Рус, сдавайс! — повторили за стенкой. И послышалось сразу несколько голосов.

Он снял с пояса гранату, единственную имевшуюся у него, вырвал чеку и выбросил ее из дверей за стенку, за которой слышались голоса. Взрыв тряхнул хибарку, как карточный домик. Сквозь ее щели блеснуло пламя, сверху на Бугрова посыпалась пыль и какая–то труха. За стеной снова раздались крики. Но теперь они были уже совсем иными. Они были полны ужаса, боли, проклятий.

И опять на какое–то время все стихло. А потом снова, но уже откуда–то издалека закричали:

— Рус, сдавайс!

И на крышу хибарки, озаряя все мертвым голубоватым светом, с шипением упала ракета. Вокруг стало светло как днем.

— Рус, капут! — орали из темноты.

Ракета погасла. Но перед глазами Бугрова продолжали плавать яркие, цветастые круги. Бугрову показалось это странным. Но потом он понял, что это не оттого, что его ослепило, а от потери крови.

— Рус, сдавайс! — кричали снова, но уже ближе. — Сдавайс!

Вспыхнула вторая ракета, скатилась с крыши и продолжала гореть перед входом в хибарку. Чтобы не ослепнуть от ее света, Бугров плотно зажмурил глаза.

— Сдавайс! — повторили совсем рядом.

«Живым хотят взять, — подумал Бугров. — Не дамся!» И тут же вспомнил, что в кармане гимнастерки у него комсомольский билет и служебная книжка пограничника. Он достал их и изорвал в мелкие клочья.

— Рус, плен! — крикнули снова и постучали в стенку хибарки.

— А ты возьми, если сможешь! — шепотом ответил Бугров и с болью подумал: «Жаль, что свои не узнают, что тут эти гады! Вдруг в эту сторону пойти надумают!»

— Рус, капут!

Очевидно, немцы надеялись, что русский им ответит и тем самым выдаст, что он еще живой, и кричали не переставая. Но Бугров понимал это, крепко сжал зубы и лишь повторял про себя: «Бери, бери! Чего ж ты не берешь? Вот он я! Берите, гады!»

Немцы кричали долго. Стреляли из ракетниц. Но войти в хибарку не решались. И в то же время не спешили прикончить упрямого русского ни гранатой, ни из винтовок, которые безо всякого труда насквозь пробили бы трухлявые стенки хибарки. Они хотели взять его живьем. И чтобы окончательно обезвредить его, если он все же еще жив, зацепили угол хибарки тросом, дернули тягачом и обрушили лачугу на Бугрова. От удара свалившихся на него бревен, слег и всего прочего Бугров потерял сознание. Немцы так и вытащили его из–под завала без памяти. Подсвечивая фонариками, перевернули его на спину, вырвали из рук автомат, обшарили карманы, пытаясь найти гранаты, но ничего не нашли и за руки потащили к тому дому, к которому сначала направлялся Бугров. Там прислонили его к стенке, окатили из ведра холодной водой и оставили лежать до утра под присмотром патруля. Бугров пришел в себя. Но не нашел в себе сил даже сесть. Свалился на бок и снова потерял сознание. В течение ночи сознание возвращалось к нему несколько раз. Мысли в голове у него роились, путались, но он четко понимал, что его не случайно оставили в живых, что самое для него трудное начнется завтра. И жалел сейчас только о том, что у него не было второй гранаты. Будь она у него в руках, он, не задумываясь, поднял бы на воздух и этих патрулей, то и дело возвращавшихся к нему и шевеливших его сапогами, и себя. И еще он решил: что бы с ним ни делали, он не произнесет ни слова. Ни о чем другом он просто не успевал больше подумать, голова начинала вдруг кружиться, в глазах темнело, и он проваливался в бездну. Потом опять к нему подходили патрули, опять обливали его водой, которую черпали из колодца, толкали сапогами, кричали «Рус! Рус! Капут!», и он снова обретал способность видеть, слышать и чувствовать. Перед рассветом ему показалось, что он не потерял сознание, а уснул. Потому что, когда открыл глаза, то даже почувствовал, что в нем еще сохранилась какая–то сила. Он проснулся не сам. Его опять окатили водой. Перед ним прохаживался офицер, шагах в десяти стоял взвод солдат, а за ними все жители деревни: старики, старухи, мужчины, женщины, дети. И еще — он увидел это не сразу–на траве, на разостланных простынях, лежали девять убитых немецких солдат.