Поединок в горах - Страница 9

Усталые парни слушают баяниста. День за днем они воюют с суровыми саянскими километрами. Ночуют в жестяных кабинах своих машин. Мерзнут, умываются снегом, чтобы отогнать сон, и работа становится для них единственным смыслом существования. Они грубеют, ожесточаются.

Но сейчас их сердца открыты песне.

…Растроганный Дробыш рассказывает о первых рейсах по тракту, о том, как волки выскакивали под свет фар; я киваю головой и думаю почему-то о Тане с метеостанции.

— Вы, конечно, извините. Пару слов сказать… Им!

Подгулявший бородатый человечек с пропитым лицом и скоморошьими ужимками показывает на меня пальцем. Лицо его выражает смесь заискивания и наглости. Не надо быть психологом, чтоб разглядеть в нем любителя угоститься на чужой счет.

Дробыш недовольно морщится.

— Шел бы ты, Чуркин. Кому ты нужен?

— Я всегда могу пригодиться человеку. Недавно начальничек приезжает на автомобиле. Увяз в грязи. Загорает. Я подошел, говорю — за «четвертную» в минуту вытащу. Дали. В хаты сбегал, созвал народ. Говорю: машина за больным приехала, погибает человек. Полезли в самую грязь. На руках вынесли. Шофер удивляется — как это я людей поднял?

Смеется. Вот гад.

— Слушай, ты, — говорю я. — Катись лучше!

— Вона! Да ты, парень, гвоздь. Смотри, как бы не вдарили по шляпке.

Он, кажется, рад ссоре. Лезет ко мне, шепчет в ухо:

— Бить тебя ребята будут, понял? У нас, знаешь, как бьют — на костылях уедешь! Зачем не в свое дело суешься, воду баламутишь? Шпионить приехал?

Я брезгливо отталкиваю Чуркина.

— Ты не бойсь. Ты меня уважь, а я дело слажу, не тронут. Меня тут все знают, все могу…

Я не рассчитал силу толчка. Чуркин влипает в чужой столик.

Баянист перестает играть. Ссора. Тут около меня появляются официантка и буфетчик.

— Выйдите из чайной, драчуны… На морозе остынете.

Приходится подчиниться. На улице темь. Машина, проезжая мимо, слепит глаза. Из кабины, описав алую дугу, вылетает окурок и разлетается искрами у моих ног. Улица снова становится пустынной.

Сзади раздается тяжелый топот. Сапоги барабанят по доскам: «гуп-гуп-гуп-гуп». Несколько человек.

Топот этот отдается где-то внизу живота, тело заполняет холодок страха. Драка будет не по правилам.

Из темноты выбегает человек. Медведеобразная тяжелая фигура. Он останавливается и медленно приближается ко мне. За ним неясно обозначаются несколько теней.

Сердце ходит в груди, как шатун. Значит, вот как: кучей на одного, в темноте, подло…

— Приехал раскапывать старые дела, «следователь»? — Голос кажется мне знакомым… — Вот уложим тебя к хирургам…

Нельзя медлить. Отталкиваюсь от стены и бью его головой. Он исчезает. Я успеваю ударить еще кого-то. Главное — не переходить в защиту. И не упасть. Иначе будут бить ногами.

Кто-то пробует схватить меня сзади, я вырываюсь и получаю сильный удар в лицо. Только устоять на ногах!

— Кольями, кольями от забора!

Слышен треск штакетника. Я перестаю что-либо соображать. Кто-то налетает на меня, кого-то я бью. Удары сыплются со всех сторон.

Бац! Это по затылку. Лечу вперед, спотыкаюсь и падаю. Пытаюсь встать, но меня валит сильный удар сапогом. Я еще раз поднимаюсь и еще раз падаю. Боли не успеваю ощутить.

Сейчас начнется настоящее избиение. Встать, во что бы то ни стало встать! Раздается чей-то резкий свист, и неожиданно улица пустеет.

Меня берут за плечи, ставят на ноги, встряхивают. В глазах плывут оранжевые мыльные пузыри.

Сознание постепенно проясняется. В свете карманного фонаря я вижу Дробыша и парней с красными повязками. Среди них — Стрельцов.

— Кто тебя? — спрашивает он.

— Не знаю.

Дробыш подает мне шапку.

— Я смотрю, они снялись — и за тобой. А мы за ними.

— Спасибо, механик.

Холодный встречный ветер обжигает пылающее лицо. Втихомолку я нащупываю пальцами скулу. Глаз уже заплыл. Ничего, им тоже досталось.

Стрельцов недоверчиво, исподлобья рассматривает меня. Для него я все еще «недруг» из компании Петюка.

— Слушай, парень, зайдем ко мне, — предлагает он. — В таком виде тебе нельзя домой являться.

В новой избе Стрельцова чисто и пусто, пахнет смолистым деревом, стружкой. Свет голой электрической лампочки режет глаза.

— Так что же все-таки стряслось?

Из зеркала на меня глядит чужое, опухшее лицо. Нет, хватит. Не один же я воитель на свете. Я ничего не смогу сделать, если буду по-прежнему хорониться от людей.

— Ты Жорку Березовского помнишь, Стрельцов?

— Ты, собственно, к чему?

А нужно ли ему все это? Запоздалая мысль как тормоз, отпущенный, когда поезд уже набрал ход. Полгода прошло с тех пор. Новый снег лег на горы. У Стрельцова своя жизнь, свои заботы. И Жорку он знал без году неделю.

Я собираюсь посвятить его в историю, которая, может быть, далека от него.

Но отступать поздно. И я рассказываю. Обо всем: письмах Жорки, первом своем рейсе, встрече с Таней, о неизвестных противниках, устроивших за мной слежку.

Стрельцов слушает, наморщил выпуклый крепкий лоб. Не шевельнется, Непробиваемый сибирячок.

Что у него там за мысли ворочаются под черепной коробкой?

Стрельцов долго молчит насупившись.

— Выходит, зря я думал, что ты из приятелей Петюка. Ну, теперь мне ясно. Так ты, говоришь, у тети Фени остановился? То-то мне показалось…

— Что показалось?

— Когда эти прохвосты разбегались в темноте, я как будто знакомца приметил Ты знаешь, что Пономарь — племянник баптистки?

— Не знаю.

— Кого бы еще она пустила в дом — рыться в твоих вещах?

Он говорит медленно. Слона рождаются, как результат внутренней работы, раздумья. Именно поэтому чувствуешь особое доверие к ним. В ином человеке слова булькают, как вода в перегретом радиаторе. Открой крышку — и все разлетится паром. Со Стрельцовым не так.

— Я помню, что после смерти Березовского была тщательная экспертиза. Никаких следов удара не нашли. И по следу видно было, что машина сорвалась после буксовки…

— Почему же вырвана страница из диспетчерского журнала?

— Этого я пока не понимаю. Ясно одно: тут замешан Пономарь.

— А Петюк? — спрашиваю я. — Может быть, из ревности…

— Не думаю. Видишь ли, я тебе сейчас кое-что объясню. Автобаза, сам знаешь, у нас новая, неполадок много. Год назад был просто перевальный пункт. Народ прибывает отовсюду. И всякий народ. Директором поставили пока старого заведующего перевалкой Ершова, а он… Есть такая древняя болезнь — за воротник закладывать. Человек, правда, неплохой, сам бывший шофер, но для директора не годится.

— Чего ж его не выгонят?

— Не все сразу делается. Отсюда до Кадыра, до райцентра, немало километров. Письмо насчет того, чтобы прислали нового директора и навели порядок, мы уже отправили… Пока всеми делами на базе заправляет Костюков, но он ни к чему не хочет всерьез руки прикладывать.

— Какое отношение это имеет к Жорке?

— Ты слушай. Петюк, Пономарь и прочие дружки воспользовались обстановочкой. В любимцы к Костюкову затесались. Они у него план на двести процентов делают. Откуда двести? Ненормальная цифра. Из них только Петюк настоящий шофер. Но им машины новые, резина вне очереди, ремонт вне очереди. Лучшие грузы — им. Тонна-километры получаются бешеные, деньги тоже. Что-то здесь нечисто…

— Ты хочешь сказать: Жорка что-то разузнал и встал им поперек пути?

— Может быть… Они способны на подлость. Один лишь Петюк чистенький, вся жизнь его прошла в Козинске, на виду. Пономарь отсиживал по уголовному делу, Соломкин, тот, которого Гирей зовут, тоже. Полунчик — личность с загадочным прошлым. Голыми руками таких не возьмешь. Я давно к ним присматриваюсь, но никак не могу докопаться до сути.

— Слушай, Стрельцов, — говорю я и достаю заветный Жоркин блокнот. — Надо сначала с Березовским выяснить. Он, возможно, узнал больше, чем мы с тобой. Нужно довести, что он начал, до конца. Смотри.