Поединок в горах - Страница 8

Едва я делаю шаг, чтобы начать утомительный путь наверх, как фигуры исчезают. Грузовик, взревев мотором, скрывается за поворотом.

Эти двое наблюдали за мной…

Голова гудит, как церковный колокол. Вылезаю из кабины, нащупывая негнущимися ногами подножку. Наконец-то меня ожидает отгул. Машина пойдет на профилактику.

Во дворе базы перед мастерскими выстроилась очередь. Из выхлопных бьют тугие струи грязно-белого дыма. Мороз.

Подлезаю под машину, чтобы осмотреть диффер, и тут ощущаю, как соленая влага заливает глотку. Земля становится зыбкой. Кровь теплой струйкой течет по подбородку.

— Эй, парень!

Это Дробыш, маленький механик из мастерских.

— Снежку приложи, снежку.

Холод обжигает переносицу. Дробыш смеется.

— Горы, парень! Всю душу вымордуют. Это с непривычки, оклемаешься. Небось ночь не спал.

Дробыш осторожно берет у меня из руки ключ зажигания.

— Ну иди отдыхай, отгуливай свое. Все сделаем, как надо, осмотрим машину… Приходи вечером в чайную — пиво привезли. И бананы…

В проходной автобазы сторож, не взглянув на пропуск, открывает щеколду. Я уже «свой», примелькавшийся. На дверях белеет листок — объявление, написанное от руки.

«Внимание, водители! Кто желает записаться в автоколонну на „сорок шестую“, обращайтесь к В. Стрельцову».

Сорок шестая… В памяти сразу встает последняя строчка из блокнота Жорки: «Выяснить с покрышками. Роль П. 46-я». Что же означает эта цифра — «46»?

— Где отыскать этого Стрельцова? — спрашиваю сторожа.

— Володьку-то? — удивляется сторож. — Да его кто не знает. Шофер из первой колонны, однако. Живет рядом с автобазой — дом под железной крышей.

Во дворе дома под железной крышей румяный широкоплечий парень в гимнастерке, ухая, рубит дрова. От разгоряченного тела идет пар.

Я сразу узнаю его. Это тот самый шофер, перед которым в диспетчерской стушевался Петюк. Парнишка крепкий. Гимнастерка словно приросла к мощным бугристым плечам.

— Я насчет «сорок шестой», Стрельцов.

Он бросает топор в чурбак — лезвие до обуха входит в древесину. Вытирает мокрый лоб.

— А ты что, тоже в «сорок шестую» собрался? — с удивлением спрашивает он.

— Да.

— Так мы добровольцев набираем. «Бить» дорогу, прокладывать зимник, понял? На этом рейсе много не заработаешь.

— Ну и что?

— Как — что… Ты же из петюковской компании. А они коротких рублей не любят.

Говорят, по улыбке можно узнать человека. Улыбка у него добрая, прищуренные глаза лучатся смехом на вытоптанной в снегу площадке Стрельцов рисует нехитрую схему.

— Гляди, парень, ты новенький, еще не освоился… Вот Козинск, так? А вот «сорок шестая». Летом к геологам дороги нет. Аэродрома построить негде, вертолетом не разрешают: горы… Единственный путь — зимник. Но его надо «пробить», дело не шутейное. Берем только надежных ребят.

Очевидно, незадолго до аварии Жорка тоже ездил в «сорок шестую». Связь между этими двумя событиями наверняка существует: его запись помечена девятым апреля, а катастрофа произошла шестнадцатого. Может быть, поездка к геологам позволит мне кое-что разузнать о нем, раскрыть смысл последней строчки в блокноте? Покрышки, загадочные покрышки…

— Я поеду, Стрельцов.

Он пытливо рассматривал меня. Плотный, лобастый, как телок. Видать, из тугодумов.

— Ну, что ж. Приходи завтра к шести утра.

В доме тети Фени мной овладевает неясное ощущение тревоги. Как будто кто-то невидимый присутствует здесь, следит настороженно и враждебно.

Оглядываюсь. Изба пуста. Но кто-то был здесь. Ощутимы следы чужого. Ширма, отгораживающая мой закуток, отодвинута. Книги на этажерке стоят как попало. Наверху, где лежал томик Симонова, — справочник шофера.

Здесь хозяйничали нетерпеливые и неловкие руки.

У чемодана отщелкнут язычок замка. Вещи в беспорядке. Белая отутюженная рубашка смята.

Осматриваю содержимое чемодана. Так и есть. Конверты с письмами Жорки, хранившиеся в карманчике чемодана, небрежно брошены на белье. Их читали. Кому-то теперь известна цель моего приезда…

Но ведь тетя Феня неотлучно была в доме, она должна знать, что за чужак побывал в доме. Выхожу на крыльцо, где хозяйственная баптистка кормит индюшат.

— Тетя Феня, кто копался в моих вещах?

Баптистка моргает глазками и приставляет к уху ладонь рупором. Недослышала, конечно.

— Кто приходил ко мне?

— А никого не было…

— Нет, был!

— Я уходила из дому, не видела.

Она явно не договаривает чего-то, скрывает. Но допытываться у баптистки бесполезное занятие. Кремень старушка.

Больше я не могу оставаться в этом враждебном и неуютном доме. Куда пойти? В Козинске у меня нет ни одного близкого человека. Разве что Дробыш, маленький механик, который взял на себя заботу о моей машине. Он приглашал в чайную…

На крыльце чайной под электрической лампочкой толпятся шоферы. Счастливцев, у кого подошла очередь, впускают по одному дружинники. Пиво в Козинске — редкая удача.

— Михалев, давай сюда! — Дробыш, выбритый и в новом полушубке, кричит с верхней ступеньки.

Чайная оглушает гомоном и густым запахом пива. Пьют из кружек, пол-литровых банок и из графинов, пьют жадно, впрок. Не скоро еще выпадет шоферу свободный вечер, когда можно вот так посидеть за графином, не ожидая вызова.

Мы с Дробышем подсаживаемся к хлопцам, только что вернувшимся из рейса. Лица у них перепачканы мазутом. Шоферы шикуют: заказывают к пиву шампанского, щей, котлет, бананов и тарелку соленых огурцов.

За соседним столом, окруженный почитателями, восседает на табурете баянист. Гордо глядя поверх голов, он наигрывает «Чу-чу». Пальцы легко бегают по перламутровым пуговкам.

— Гуляют шофера! — Дробыш поднимает банку с пивом. Банки глухо стукаются. — Ну, будем.

Мы пьем жадно, большими глотками. Приятный холодок ползет внутрь.

Корявыми, разбитыми пальцами Дробыш держит нежно желтеющий банан.

— Я, парень, сегодня семь машин пропустил, ей-богу. И за слесаря, и за карбюраторщика, и за гонщика. Не хватает народу. Гремит нынче Сибирь. В славе!

Он окидывает взглядом шумный зал. Столики плавают в папиросном дыму, как острова в тумане.

— Ну, будем.

Чокаемся жигулевским. Графин пустеет, на стенках его оползает пена.

— Когда пришли первые машины, понял? — рассказывает Дробыш. — Всякие там «бюссинги», «амо», «форды», то-то было! Тракт плохой, машины скачут, как телеги. Тормоза негодящие. С горы, знаешь, как спускались? Срубим лиственницу или там ель, привяжем сзади за комель, сучьями против хода, и спускаемся, тормозим, понял, парень? А профсоюз у нас был — шоферов и авиаработников, понял? К летчикам приравняли, значит. Редко кто в шоферы выходил. А счас плюнь — в шофера попадешь. Гремит Сибирь, гремит!

Баянист быстро пробегает пальцами подряд все пуговки, мехи издают рыкающий звук. Соседние столики стихают.

— Шукшин петь будет, — шепчет Дробыш.

Шукшин тихо и медлительно начинает выводить мелодию. Его сухое, скуластое лицо по-прежнему бесстрастно.

Это бесхитростная песенка о девчонке, которая уехала неизвестно куда, затерялась в бескрайней Сибири.

Голос у парня слабенький, низкий, он поет как бы для себя, не думая о том, слушают его или нет.

Тихо становится в чайной. Наивная песня творит чудо, подчиняет весь гомонливый шоферский народ.