Поджигатели (Книга 2) - Страница 9

– Значит, ты имеешь в виду…

– Южный театр – и только!

– Ты меня очень успокоил.

Они расстались до следующего дня, когда поезд увез их в Берхтесгаден.

Прием был назначен на утро.

Ночь генералы провели в одном из отелей.

Давно прошли те времена, когда приезжающие на виллу Вахенфельд находили приют в частной гостиничке «Цум Тюркен». Теперь во всем районе вокруг «Волшебной горы» едва ли можно было найти хотя бы одного жителя, который не был бы эсэсовцем или агентом СД, наблюдающим за этим эсэсовцем.

Наутро к отелю был подан закрытый автомобиль с двумя эсэсовцами на переднем сиденье.

Автомобиль направился к Бергофу, но вдруг резко свернул у перекрестка, которого неопытный глаз даже не приметил бы. Автомобиль взбирался извилистой дорогой, пролегавшей по склону горы. Шверер на глаз определил ее высоту примерно в две тысячи метров.

По-прежнему вокруг не было ничего, кроме густого леса. Внезапно совершенная темнота стеною встала перед глазами Шверера. Вспыхнули фары.

Машина въехала в глубокую пещеру и остановилась. Эсэсовцы предложили генералам выйти. Их провели в глубину пещеры и усадили в стальную коробку, освещенную призрачным отраженным светом. Бесшумно захлопнулась дверь. Шверер почувствовал легкое давление снизу. Лифт начал подъем. Движение все ускорялось. Кабина остановилась не скоро. Дверь распахнулась, и в лицо Швереру ударил ослепительный луч ничем не затененного горного солнца. Шверер не сразу заметил, что находится не на открытом воздухе, а в просторном холле здания, построенного, казалось, целиком из стекла. Сквозь прозрачную стену открывалась панорама окружающих гор. Шверер понял, что он у Гитлера.

Растерянность не покидала Шверера в начале беседы с Гитлером. Гитлер нехотя отвечал на вопросы. Почти не говорил сам. Можно было подумать, что его тяготит присутствие некстати явившихся генералов. Время от времени он поднимал сразу обе руки и, морщась, тер виски. Шверер решил, что лучше всего будет поделиться с фюрером своим кредо, и принялся популярно излагать свои взгляды на стратегию, на перспективы предстоящего движения на восток.

По мере того как он говорил, тема все больше захватывала его самого. А Гитлер слушал все с тем же скучающим видом. Шверер решительно не понимал, как мог оставаться равнодушным этот человек с неряшливой черной прядью на покатом лбу, с пустыми глазами, бессмысленно уставившимися куда-то мимо собеседника.

Но Шверер решил все же говорить, – если даже не для Гитлера, то для тех, кто окружал его. Они не могли не оценить идеи беспощадной войны на русском востоке.

Вдруг Гитлер порывисто откинулся на спинку кресла и резко перебил Шверера на полуслове:

– Комплекс нашего жизненного пространства – Европа. Вся Европа. Тот, кто ее завоюет, запечатлеет свой знак в веках. Я предназначен для этой цели. Если это мне не удастся – я погибну, мы все погибнем, но с нами погибнут и все народы Европы. Если вы хотите работать со мной, то должны иметь в виду: старые границы Германии меня не интересуют. Реставрация довоенной Германии не является задачей, могущей оправдать наш переворот. Чтобы воевать, нужно быть сильным; чтобы выиграть войну, не начиная ее, нужно быть вдвое сильней.

Он говорил еще о том, что могущество Англии миновало навсегда; пояснил свое отношение к Италии: «Германия пала бы слишком низко, если бы в решительный момент положилась на такую страну, как Италия».

В заключение он сказал, глядя куда-то поверх головы Шверера:

– Наша миссия заключается в том, чтобы довести войну, прерванную в тысяча девятьсот восемнадцатом году, до победоносного конца. Если я сумею это сделать, все остальное попадет в мои руки в силу простой исторической закономерности. – Он простер перед собою руку: – Позади нас позор Компьена, но впереди – торжество на востоке!

Если бы Гитлер не сказал ничего больше, то Шверер после одной этой фразы понял бы, что им по пути. Да, черт возьми, если Пруст и оказался не совсем прав в том смысле, что Гитлер вовсе не произвел на Шверера впечатления вполне вменяемого человека, то насчет масштабов он не ошибся.

То, что Шверер услышал сегодня, превзошло все его ожидания. Его, Шверера, воображение не позволяло себе таких прыжков в фантастическое будущее, какой совершил этот ефрейтор с блуждающими глазами. Да, пусть-ка заносчивые снобы из верховного командования попробуют теперь косо посмотреть на «выскочку» Шверера. Им придется иметь дело с соавтором самого фюрера! Шлиффен перевернется в гробу от зависти, увидев, в какие клещи они с Гитлером возьмут Россию! Это будут Канны! Такого объятия она не переживала за все время своего существования.

Шверер выбросил руку в нацистском приветствии и торжественно произнес:

– Мой фюрер! Под знаменем, которое вы понесете, мы двинемся на восток и завершим свою задачу на просторах России!

Гитлер был доволен, даже улыбнулся и покровительственно положил руку на плечо генерала. Но пустой взгляд его по-прежнему уходил куда-то в сторону от ищущих его восторженных глаз Шверера.

Вдруг, так поспешно, как будто он вспомнил что-то очень важное, Гитлер схватил Шверера за плечо и быстро проговорил:

– У вас есть часы, обыкновенные карманные часы?.. – И не давая Швереру ответить: – Берегите их, слышите? Скоро они станут величайшей редкостью. – И понизив голос до шепота: – Сейчас мне пришла совершенно неповторимая, гениальная идея нового аппарата для счета времени. Современные часы пойдут на свалку. Сегодня ночью я составляю окончательный проект аппарата. – И тут же, без всякого перехода, приняв величественную позу, торжественно воскликнул: – Работайте, Шверер, работайте над тем, чтобы в любой момент, когда я призову вас, быть готовым. Когда я решу сделать свою ставку в России, то ничто не помешает мне совершить еще один резкий поворот и напасть на нее. Вы поняли меня?

Шверер склонил голову. Ему хотелось на цыпочках выйти из комнаты.

В ту тревожную весну 1938 года, когда большая часть Западной Европы была охвачена смертельным страхом войны, во многих ее столицах можно было встретить бледное лицо Фостера Долласа.

Где бы Доллас ни был – на улице ли, в автомобиле, – он то и дело снимал котелок и проводил по голове платком, стирая росинки пота. Потливость была его бичом. Потели руки, шея, голова. Потели при малейшем волнении. Прежде чем подать кому-нибудь руку, он должен был незаметно в кармане обтирать ее. Иначе даже самый выдержанный человек спешил отстраниться от его холодной мокрой ладони.

Март застал Долласа в Париже. Конференция, переговоры следовали друг за другом; свидания, явные и тайные, происходили изо дня в день, – в посольствах, банках, кабаках, гарсоньерках разведчиков и в салонах депутатов. Доллас был неутомим. Казалось, его не занимало ничто: ни весеннее парижское солнце, ни робкая зелень бульваров, ни по-весеннему четкий стук женских каблуков по тротуарам. Дело, дело, дело – это было единственным, о чем он говорил, о чем способен был думать.

В мартовское утро, если можно считать утром время, когда солнце подошло к зениту, Доллас отпустил таксомотор у Иенской площади. Заложив руки за спину и наклонив голову, словно боясь, что, глядя на прохожих, может отвлечься от своих мыслей, он мелкими шажками устремился к улице Шейо, где помещалось американское посольство. Дойдя до угла улицы Фрейсинэ, откуда был виден подъезд посольства, он заметил хорошо знакомый ему автомобиль посла.

Это показалось Долласу странным: ведь они условились с Буллитом именно на это время. И беседа вовсе не должна была быть краткой.

Доллас на мгновение остановился, отер вспотевшую голову, держа котелок на отлете и помахивая им. Потом засеменил еще быстрее.

Буллит не дал ему даже поздороваться:

– Не раздевайтесь, – прямо садимся и едем к одному моему другу. Будем есть простоквашу и любоваться прелестной женщиной.

– Странная комбинация, – проворчал Доллас.