Подземные ручьи (сборник) - Страница 139

— Представьте себе: нравы римских дам и в особенности нашей очаровательной хозяйки поражают меня больше, чем Родосский Аполлон или гробница Мавзола. Они щекочут и окрыляют воображение своею таинственностью. Я не скажу, что мир скучен, хотя такое мнение теперь и в моде, но мне очень мало доводилось встречать поистине загадочного, не объяснимого трезвым рассудком.

— Разве ты не был во Фракии?

— Я знаю, что ты хочешь сказать! Ты думаешь о пресловутых фракийский колдуньях… Мне показывали двух-трех, которых подозревали в волшебстве… Ничего особенного: грязные нищие, бормочущие какой-то вздор, наполовину грубые шарлатанки, наполовину помешанные.

— Да зачем ездить во Фракию? Лия сама — самая настоящая ведьма.

— Ты думаешь?

— Может быть, он и прав.

— Чистейшая поза, фатовство и прием! Держу пари. Прием, может быть, и несносный, но, кажется, верный. Не сегодня-завтра о ней заговорят при дворе.

— На нее можно поставить куш. Я думаю, мы не ошиблись…

— Не доверяй слишком своему носу. Не у всякого длинноносого — хороший нюх.

— А я вот, и не будучи во Фракии, видел ведьму! — неожиданно пробасил от бочки толстый Парис.

Все промолчали, и в этом молчании лучше всего выразилось возбужденное любопытство. Мальчик так и понял это за приглашение к рассказу.

— Это было еще в Испании на отцовском хуторе. У меня был учитель Помпоний. Мне он казался набитым дураком, я его не ставил ни в грош и потому ни за что не расстался бы с ним. Притом я ему нравился и за кой-какие уступки я от него мог добиться чего угодно. Он даже сам провожал меня по ночам к деревенским девкам. Мне очень полюбилась дочь мельничихи Волписка, и я уже не в первый раз посещал ее. Была страшная жара, ущербная луна кособоко светила, стены виноградников казались серыми. Помпоний хныкал о вреде женщин, но брел за мною. Вдруг мы услышали уже в выжженном поле звук, как если бы били палкой по медной кастрюле. На перекрестке курился маленький костер. Голая старуха ударяла по медному тазику для бритья и пела. Волосы, груди и живот дрябло висели; беззубый рот шамкал какие-то дикие слога. Притом она стегала себя по синеватой заднице, попеременно поворачиваясь к нам то этою частью тела, то передними мешками. Наконец, ударив сильнее всех предыдущих разов и громко вскрикнув, она присела на корточки и стала жидко испражняться, будто у нее был понос. Вонючий дым заволок картину, шипя. Когда он немного рассеялся, старухи уже не было, а подымалась к тусклому небу длинная цапля. Я запустил в нее дубинкою, и птица свалилась почти на дорогу. Мы подошли ближе; цапля лежала с переломленной ногой, грудь ее под перьями испуганно подымалась, и глаз вертелся предсмертно. Волписки не было дома. Мы прождали в амбарушке всю ночь. Помпоний был рад случаю использовать в свою пользу не остывший мой пыл. Волписка так и не пришла. Когда на рассвете мы возвращались, на том месте, где лежала цапля, мы нашли дочь мельничихи. Она была мертвою, совершенно обнаженной, и нога у нее была переломлена. Скоро мы уехали с хутора; Помпония отец прогнал, но ведьму я все-таки видел.

— Это, конечно, большое преимущество твоего воспитания, — начал было один из пожилых молодых людей, но, взглянув на небо, захлопал в ладоши. Выскочивший слуга, очевидно, знал, в чем дело, потому что, не дожидаясь приказаний, подал сенатору пуховый плащ на стеганой подкладке. Закутывая горло и даже прикрыв рот оранжевою полою, гость не переставал говорить.

— В дом, в дом скорее! немедленно в дом! Смотрите! — и он театрально вытянул было руку вверх, но сейчас же спрятал ее под одежду.

По затуманенным малиновым облакам стремглав носились ласточки, чертя правильные подвижные узоры, словно в какой игре. Квадратный отрезок над двором походил на взятую отдельно часть большой картины. Небо пухлой сияющей, багряно-шелковой подушкой, казалось, готово было сейчас опуститься на голову. Откуда появлялись и куда пропадали птицы, было неизвестно.

В промежутках, выше ласточек, толклись столбом мошки. Все с удивлением взглянули на небо, но сейчас же, равнодушно улыбнувшись, перевели глаза на Клавдия, — только провинциальный Парис остался с мечтательно задранной головой, причем еще яснее обнаружилось нежное очертание его прямого носа и пухлого подбородка.

— В дом, господа! мой совет: в дом, если вы не желаете схватить лихорадку.

Молодые люди поднялись со скамейки и, потягиваясь, вихляво ступая засидевшимися ногами, направились к толстому ковру, колыхавшемуся над тремя широкими ступенями.

Семпроний подождал, когда с ним поравняется всесветный путешественник.

Задержав его, он спросил вполголоса:

— Хотел спросить тебя! ты видел его?

— Кого?

— Юношу.

— Антиноя?

Семпроний без слов кивнул головою.

— О, несколько раз! божественно!

— Хотел спросить тебя… Говорят… Конечно, это вздор… Но вглядись в меня. Тебе не кажется, что я его напоминаю?

— Это — мысль! Я не подумал об этом. Я все ломал себе голову, где я тебя встречал. Так, так! Он плотнее тебя, конечно.

Семпроний передернул узкими плечами.

— Ты веришь в магию?

— Это — смотря, друг мой. В ведьм этого дурачка из Испании я не верю, и нашей хозяйке не особенно.

— Но она сильно пойдет в гору.

— Ты думаешь?

— Уверен, хотя это меня и мало интересует. Семпроний уже взялся рукою за ковер, как к ним подошел третий человек. Это был один из раньше бывших здесь гостей, но надетая только сейчас остроконечная войлочная шапка так изменяла его, что он казался незнакомцем. Худощавое лицо было смугло и не по-римски скуласто, веки наполовину закрывали чрезмерно выпуклые глаза, и тонкий рот был почти совершенно лишен губ. Покуда Семпроний рассматривал его, он вдруг заметил, что они уже вдвоем и небо стемнело. Из-за ковра изредка доносились пронзительные пробежки высокой арфы. Незнакомец (все-таки для Семпрония он оставался незнакомцем) молчал, и в неверных сумерках лицо его кривилось пробегавшей, как винт, судорогой.

Наконец, будто с трудом преодолев косноязычие, он глухо произнес:

— Радуйся, ты будешь славен! молчи. Мне нужен знак, и он будет дан. Ты грезишь, как в пещере Трофония, но Элохимы дальних стран тебя осенят крылами. Как высока твоя звезда, Семпроний, печальна, но высока! Одна лишь звезда Бактрианских сновидцев выше была, и не превзойти твоей сладостной Нильской звезде, что скоро зазеленится над нежною жертвой. Славен в своей печали ты (радуйся) будешь!

Тщеславная улыбка, на миг зацветшая на губах Семпрония, тотчас исчезла. Он отступил почти в страхе. Какая слава? Вдруг все честолюбивые планы, самодовольная память о собственных достоинствах показались ему ничтожными и бессильными. Даже самая красота жалкой. Горчайшее сомнение и отчаяние наполнили его сердце.

Скуластый прорицатель, закинув к небу острый колпак, ждал. Чего? Семпроний не двигался. Арфы невыносимо и бессмысленно переливались на высочайших нотах.

Вдруг Семпроний вскрикнул. Летучая мышь, как печать, влипла в его белую тунику против самого сердца. Повисев секунду, оторвалась и взлетела у его лица, коснувшись крыльями и тонкими лапами его волос.

Азиат упал лицом на песок, завопив:

— Знак! знак! Еще ли ты сомневаешься, ты, который умрешь и воскреснешь? Придешь ли ты к верным, которые ждут от тебя спасения и царства?

— Приду! — серьезно проговорил Семпроний и прибавил важно: — Завтра пусть ждут меня после захода солнца. Ты проведешь меня.

Ему самому показалось бы странным, что он мог сомневаться минуту тому назад, и когда он входил в теплую надушенную залу Лии, он держался прямо, забыв о своих узких плечах, был величественно бледен, а вспотевшие волосы на лбу и висках сбились и прилипли к коже, будто он несколько дней лежал в гробу или только что снял с головы диадему.

В глазах Семпрония еще белел Лиин платок, которым она махала при отъезде. Пристань была нелюдной, и плоский берег песчаным. Птицы мирно сидели, взметываясь при каждом взмахе прощального платка. Собака Лии сидела тут же и выла, не двигаясь. Женщина переходила с места на место, увязая в песке немного длинными сухопарыми ногами. Может быть, плакала. Ему казалось все это нестерпимой аффектацией. Берег давно исчез. Паруса и кудрявое облако опять напомнили еврейку и ее платок. Конечно, он не мог разглядеть, да и не старался сделать это, он просто знал, что этот кусок тонкого полотна по краям был расшит розовым и черным шелком. Узор сплетался розами и пятиугольными звездами. Лия так часто показывала его, уверяя, что рисунок имеет магический смысл, что Семпроний невольно запомнил его. И бледное лицо, и судорожные поцелуи, сильные куренья, загадочные напыщенные речи и вечно, вечно эта черная собака рядом, — все походило на неисправимый провинциализм. Иерихонская Сивилла! Он улыбнулся. Однако она была страстна, этого нельзя отрицать, но все шло от воображения и полового темперамента, не от сердечного чувства. Вероятно, тихое море настроило его идиллически. Простые пассажиры не представляли интереса, однообразная синяя пелена утомляла, фонтанчики дельфинов напоминали, как мочатся дети, матросы под вечер тихонько пели.