Подземные ручьи (сборник) - Страница 137

Женщина не меняла позы, но пальцы ее мелко и кругло задрожали, не судорогой, а волнами музыки. Серьги заблистали, дрогнув. Она подняла веки. Чудо! линючие аметисты глаз, почти водяных, были налиты темным фосфором, жгли нестерпимо, будто в них отражались непрерывные молнии, лиловые пожары закатных гор и вместе с тем спокойствие райских озер, до краев наполненных чаш, глаза из самоцветных камней у раскрашенных неподвижных статуй!

— Вот он входит в золотой покой! Как белы его ноги! какое золото — кудри! очи — какие звезды! Можно умереть от его объятий! О, Александр, Александр! что до того, что не первый в Трое герой ты? Для меня ты зажег мир, для меня не пощадил ты родного города, чтобы видеть мое тело под этим расписным пологом! Слаще молока и меда грудь твоя! Эфир родимый, прости! Еленой делается предвечная мудрость! — Лицо ее пророчески пылало и было прекрасно. Мужчина покорно слушал с видимой скукой, наконец тихо молвил:

— Здесь никого нет, а я это все знаю. Бесполезно повторять. Это все верно. У тебя хорошая, хотя и беспорядочная, память. Приди в себя. Ночь близка. Тебе и мне нужен покой. Подымись, я поддержу тебя. Смотри, как спит черепаха! Луна еще не полная, и в зеркале ничего не видно. Встань, дочь моя. Симон говорит с тобою.

Он помог женщине подняться, та встала, словно не обращая внимания на его слова, не спуская глаз со звезды, готовой нырнуть в лиловый сумрак тучи.

— Веспер, Веспер, помедли! Паруса опущены бессильно. Вся надежда на веслы. Гребцов много, вытягивая вперед и снова прижимая руки, они мерно поют. А как тот перс рассек мне висок плеткой! о-о-о!! Вся кровь не наружу, а внутрь к сердцу хлынула. И сердце вспомнило, позвало тебя. Ты ждал в кипарисовой роще. Двери ведь не отворялись, они всегда скрипят, когда их отворяют. Дождь лил как из бочки, теплый и черный. Я все вспомнила… и тогда, не теперь, и во веки веков… Вверху и внизу.

Голос ее вдруг стал хриплым и пьяным, словно и не он только что звучал пророчески пещерной флейтой. Симон, по-видимому, успокоился. Незаметная усмешка раздвинула бороду, и он пробормотал:

— Так-то лучше, ближе к делу.

Женщина не говорила больше и не пела. Слова ее медленно исчезли, как затерянные в песке реки. Иссохли. Глаза побелели, и прежняя усталость ослабила мускулы ее лица.

Действительно, им оставалось сделать еще несколько шагов. Свернув в узкую улицу, путник остановился перед высоким домом, сплошь населенным бедным людом. Казалось, сами стены были пропитаны запахом лука, нищей стряпни, несвежей рыбы и векового пота. Ему не пришлось даже стучаться. Из окна увидела их девушка. Она торопилась доделать тряпочную куклу с золотым париком, с синими бисеринками вместо глаз. Разогнав воющих басами котов, опрокинув лохань, она сбежала ветром по деревянной лестнице и остановилась, прижав руку к заколотившемуся сердцу.

— Учитель, учитель! Как мы тебя ждали! — пролепетала она, покраснев.

— Текла? — спросил Симон.

— Текла, Текла. Идем скорее. Разве ты меня не узнал? а любил когда-то, звал любимицей…

— Выросла ты, Текла. Совсем невеста. Кто тебя узнает!

— Мне пятнадцать лет. Идем наверх. Отец, мать, — все ждут тебя.

— Кто еще?

— Все наши: Лазарь сапожник, Тит, Вероника, — больше никого.

— Новых нет?

— Нет! где там! Тит все болен, а Лазарь и отец не умеют говорить, бессловесные.

— Вероника имеет виденья?

— Нет, она вышла замуж.

— Кто же видит?

Девушка промолчала, потом заторопилась.

— Что же вы не входите? Вы устали. Идем, подкрепитесь.

— Уж не ты ли, дитя, имеешь виденья? Симон ласково взял ее за руку.

— Нет, нет, отец, никто.

Девушка была черна и востроноса, похожа на ворону; острые локти расходились в разные стороны, ноги она при ходьбе широко расставляла. Она опять взбежала, как белка, наверх, принесла коптящую лампу и осветила крутую полусгнившую лестницу. Симон, не торопясь, но бодро, взбирался. Спутница его плелась сзади, устало волоча узел, снова накрывшись оранжевым покрывалом, громко дыша, как запарившаяся кляча.

Над дверями висела деревянная рыба, ярко выкрашенная в синюю и желтую краску с серебряным брюшком, хотя хозяин не был рыболовом. Вероятно, Текла сказала домашним о приходе учителя. Трое мужчин и две женщины почтительно стояли у стола, накрытого свежею скатертью. Девочка, едва переступив порог, опустилась к ногам учителя, повторяя:

— Благословен, благословен, благословен! Густой голос произнес:

— Благословен идущий во Имя Господне!

— Аминь! — почти пропели все присутствующие.

Симон поднял руки, все наклонили головы, зеркальце тихо брякнуло.

— Мир вам и дому вашему. Господин с вами. Утешитель посетит вас. Сила, Царство и Слава принадлежат Тому.

— Аминь! — опять пропето.

Текла роняла редкие, почти кипящие слезы на босые ноги. Рыжая пришелица совсем усталым зверем села в угол, рядом поставив узел. По очереди все подходили и целовались с Симоном, он клал на головы руку, которую каждый целовал. Церемония происходила быстро, но торжественно. Потом заговорили просто, расспрашивая о путешествии, об оставшихся, о братьях, о гонениях, о планах, надеждах, о вторичном пришествии Господа. Лазарь сапожник кашлял, схватываясь за бок. Отец и мать Теклы хлопотали об еде, ставя рыбу, хлеб, лук, молоко и яйца. Вероника казалась смущенной и молчала. Гость, заметив ее смущение, подошел к ней и ласково, со всею простотою, заговорил:

— Не огорчайся, дочь Вероника, дар приходит и уходит, на место его является другой.

Женщина испуганно взглянула на него и прошептала:

— От тебя ничто не скрыто!

Лицо Симона не изменилось, и он продолжал, будто не слыша похвалы:

— Тебе дан теперь другой дар, не меньший, — дар любви. Всякому — свой дар. Некоторые дары не могут быть вместе, и кто знает, который выше? Бог благословит тебя на новую жизнь, которую ты избрала, конечно, помолившись, спросив совета у братьев, может быть, имея специальное откровение на этот счет.

Вероника опустила глаза добродетельными ставнями; скромное и полное лицо ее было моложаво, просто и успокоительно, но и оно покрылось легкой краской при словах Симона. Все переглянулись, а Текла даже усмехнулась, но сейчас же снова приняла серьезное выражение, будто озорник из нее выскочил и убежал. Гость, заметив смущение, остановился. Вероника не подымала глаз, не приходила к нему на помощь. Смятенье и некоторая досада как будто внезапно овладели им. Наконец Вероника оглядела присутствовавших и, заметив веселый взгляд Теклы, раздвинутый рот ее отца, гримасы Лазаря, сама смягчилась и с комическим гневом зашептала:

— Ну, чего вы, чего вы, глупые?

Громкий нескрываемый смех ответил ей. Теперь настал черед не понимать Симону. Он видел, что им известна какая-то забавная домашняя тайна, связанная с замужеством Вероники, и что он сказал что-то невпопад. На минуту нахмурив брови, он вдруг добродушно просиял мелкими морщинками, и сразу показалось, что ему восемьдесят лет.

— Ну чего вы к ней пристаете? Тебе, Текла востроглазая, завидно, что раньше тебя она вышла замуж? Но у нее было преимущество старшинства, и потом жениться на тебе, вроде как проглотить иголку — беспокойное занятие!

Слова учителя, хотя в них и звучала какая-то неуверенность, были сигналом для всех к простому веселью. Текла захлопала в ладоши, мужчины продолжали смеяться. Сама молодая улыбалась во весь рот, с напускным уже упрямством отбиваясь:

— Замужем и замужем! кому какое до этого дело?

— Конечно, ты совершенно права. Но кто же твой муж? это — не тайна, надеюсь?

— Да, да вот скажи, сестра, кто твой муж! — подхватил Лазарь.

— И сколько ему лет, — прибавила Текла. Рыжая прислушивалась к шуму и, ничего не понимая, не знала, смеяться ли ей со всеми. Глаза ее бегали, и рот то открывался, то снова закрывался, но она не приближалась к общей группе, только тихонько вынула из узла черепаху и указывала ей на говорящих, словно приглашая и ее веселиться.