Подружки - Страница 4

— Так это кусок жвачки к нему прилип. Оторвём, и дело с концом. Чистый шарик.

А Лялька стоит и на меня смотрит, как будто в первый раз в жизни увидела.

— Ну что? — огрызнулась я. — Откуда мне было знать, что это жвачка?

Если честно, это моя собственная жвачка и была. Она раскрошилась в кармане, от тепла пальцев размякла и прилипла к шарику, пока я его щупала.

Лялька стояла с таким видом, как будто я у неё последний кусок хлеба изо рта выхватила. Подумаешь! Из-за шарика столько переживаний.

— Да не нужны мне вообще эти шарики! — выпалила я, и тут Лялька развернулась и убежала.

Я стояла и смотрела ей вслед.

А главное — мне стыдно было на Кольку посмотреть: вдруг он опять смеяться будет.

Поэтому я повернулась и пошла домой.

— Шарик-то возьми, — Колька вслед сказал.

— Не нужны они мне! — буркнула я и бегом припустила.

Бегу, на Ляльку злюсь. Тоже мне, подруга! В грязи изваляла. Да ещё и бросила. Подумаешь, не нужна она мне! Год с ней не буду разговаривать. Даже вспоминать о ней не буду.

Иду вдоль речки домой, камни пинаю. Решила про школу думать.

Завтра у нас русский. Надо было сделать разбор слов по составу. А у меня он не получается, не понимаю я, как суффиксы выделять. Лялька обещала помочь и объяснить…

Тьфу! Ну решила же — не вспоминать о Ляльке. Про выходные буду думать. Пойду с родителями в кино. Или в музей. Поедем на выставку бабочек, Лялька, кстати, так от бабочек фанатеет, что…

«Да что такое! — возмутилась я. — Ни одной мысли без Ляльки в голову не лезет!»

А тут, как назло, вижу дерево, в дупле которого мы первый шарик нашли. Посмотрела я на это дерево и думаю: «Зато я круче Ляльки. Я могу на него и без посторонней помощи залезть».

Сказано — сделано. Полезла я.

А я тот ещё скалолаз! Руки соскальзывают, кроссовки мокрые за ствол не цепляются. Но я такая злющая была, что на одной ярости добралась. Залезла на ветку. Сижу и думаю: «Ну? Дальше-то что?» А передо мной — дупло. Мне в голову пришла дурацкая мысль: а вдруг всё-таки там шарик?

Я к дуплу подвинулась. Зажмурилась и сунула руку внутрь.

Там было что-то мягкое. Оказалось — листок в клеточку. Чистый. Я на него смотрела-смотрела, а потом похлопала по карманам, маркер синий нашла и написала: «Прости меня, Лялька». Буквы на мокрой бумаге расплылись. Я сложила листок вчетверо и засунула его обратно в дупло.

Пусть сорока его там измочалит. Всё равно не простит меня Лялька. Кто ж подлость прощает?

Вздохнула я и приготовилась слезать. Вниз смотрю и вдруг понимаю: высоко! Спрыгнуть боязно — ногу можно подвернуть.

Дождик стал накрапывать. А на помощь даже позвать некого!

И слышу вдруг:

— Настя! Настя! Не прыгай, я тебе помогу!

Оборачиваюсь — Лялька бежит. От неожиданности я на суку не удержалась и полетела вниз.

Шмяк! Лялька только успела руки подставить. Но, конечно, мы вместе грохнулись на землю.

— А я сразу вернулась, Насть, понимаешь, сразу! Колька сказал, ты вдоль речки пошла. Ну и я за тобой! Прости меня, ладно? Я не обиделась, просто… ну, в общем… Слушай, шарики Колька выкинул, прикинь? Вот глупый! И чего он нам их не вернул? Они же хорошие были, и тот, что я в дупле нашла, и тот, который… Ну чего ты плачешь, а?

— Я не плачу, — говорю, — это дождь. Он наши шарики нашёл и плачет от радости.

Лялька вздохнула и крепко меня обняла. А записку я решила сороке оставить. Мы же у неё шарик отобрали. Пусть взамен другая вещь останется. Не менее ценная.

Ирина Михайловна влетела в класс: волосы растрёпаны, пиджак расстёгнут, очки набекрень, юбка мятая. В общем, как всегда.

Стала искать журнал, нашла, принялась нас пересчитывать, сбилась два раза, а потом как завопит:

— Боже мой! А олимпиада?!

Как будто мы сами должны были без неё олимпиаду устроить, на все вопросы ответить, а затем ещё листочки на видное место положить. Чтобы она не потеряла их, как обычно бывает с нашими контрольными и тестами. Удивительно, как настолько рассеянный человек может такой предмет, как история, вести, где нужно все даты и фамилии помнить. Правда, факты и даты Ирина Михайловна помнила прекрасно. Так же, как и фамилии, особенно тех, кто может поехать на олимпиаду по истории, чтобы защитить честь школы.

— Итак, — сказала она, обводя класс взглядом, — на олимпиаду поедут…

Я зевнула. И ежу понятно, кто поедет. Я да Рябов. Два отличника. Чего тут думать! Я потихоньку развернула под столом конфету и сунула в рот, чтобы так спать не хотелось.

— Итак! Поедут Минаева… Рябов… и Тохтамышева.

Я закашлялась, подавившись конфетой.

— Что? — проговорила я с трудом. — Кто? Зачем?

У Тохтамышевой, самой главной двоечницы в мире, вид был не менее потрясённый.

— Чего это? — спросила она. — Куда это я поеду?

— А главное — с какой стати? — возмутился Рябов.

— Ребята, ну я же вам говорила, — историчка умоляюще сложила руки на груди, — я же объясняла… Директору всё время приходят жалобы, что в олимпиадах участвуют одни и те же люди! Нам нужно разбавлять постоянных участников… другими учениками!

— Но почему нас надо разбавлять Тохтамышевой?! — воскликнула я, наконец откашлявшись. — Что у нас, других людей нет? Мы же никогда не выиграем олимпиаду с…

Я не осмелилась продолжить. Не хотелось сердить Тохтамышеву, крепкую, здоровую, выше меня на целую голову.

— Да потому что у неё фамилия на «Т»! — чуть не заплакала историчка. — Директор так распорядился! Чтобы у всех был шанс. В этой олимпиаде, кроме отличников, участвуют все, у кого фамилия начинается на букву «Т».

— Тогда я не участвую, — сказал Рябов. — Это не олимпиада, а цирк с конями.

— Я те покажу цирк, — пообещала Тохтамышева, в которой и впрямь было что-то лошадиное. — Выйди только на перемену — всё покажу! Особенно клоуна одного.

Рябов поёжился.

— Слушайте, — нервно сказала Ирина Михайловна, — вы только не ссорьтесь! Отныне вы — одна команда.

— Ни за что! — хором сказали мы не только с Рябовым, но и с громогласной Тохтамышевой.

— Поэтому вы отвечаете друг за друга, — продолжала историчка, — и готовитесь вместе! Тохтамышеву будете по очереди готовить.

— Ну нет, — буркнул Рябов, — я после уроков не могу: я на процедуры езжу. К окулисту. На электростимуляцию и коррекцию Зрения. Процедуры оплачены, пропускать нельзя!

— Я те и так могу коррекцию сделать, — мрачно сказала Тохтамышева, — забесплатно.

— Бесплатно, — поправила её я.

— Чё? — переспросила Тохтамышева.

— Бесплатно, — громко повторила я, — а не «забесплатно»!

— Вот у вас уже и обучение потихоньку началось, — обрадовалась Ирина Михайловна. — Давайте, девочки! Я на вас надеюсь. А ты, Тохтамышева, имей в виду: не будешь готовиться — родителей в школу!

— Короче, это… — сказала мне после урока Тохтамышева, — я сегодня занята. Флаеры у метра раздаю.

— У метро, — поправила я.

— Чё?

— Прости, Тохтамышева, — сказала я, — но ты дура.

Сама не знаю, чего я добивалась. Скорее всего, чтобы она меня треснула. Дала бы в глаз, и мне было бы освобождение от олимпиады. Или хотя бы прописали процедуры для коррекции зрения. Лучше ездить в поликлинику, чем готовить к олимпиаде эту балду.

Но эффект был прямо противоположный.

— Ладно, — мрачно сказала Тохтамышева, — зайду часов в семь.

— С) боже! — вздохнула я и поплелась домой.

Что у нас была за подготовка! Как вспомню, так сразу зажмуриться хочется.

— Тохтамышева! Как называлась письменность древних египтян?

— Буквы!

— Да погоди! Какие буквы?! Тут три варианта ответа: иероглифы, клинопись, узелковое письмо.

— Хм, — задумалась Тохтамышева.

Мне казалось, я слышу, как скрипят её извилины.

— Иероглифы — это у китайцев, — бормотала Тохтамышева, — клинопись… Это которая в Клину, что ли? У меня тётка из Клина. Там колбаса хорошая. Клинская. С бородинским хлебушком и горчичкой — объеденье! Ладно, короче, козелковое письмо!